Двойники - читать онлайн книгу. Автор: Ярослав Веров cтр.№ 71

— Папа Карло! — всё в точности понял Томба, тонкий знаток и ценитель русского фольклора. Жена Маша родила негру Томбе очаровательную дочку Настю, которой любящий отец регулярно, с душою почитывал на сон грядущий русские сказки.

— Именно, брат мой! — приветствовал Данила столь исчерпывающее понимание самой сути предмета.

— А при чем же здесь духовность? — искренне не въехала хозяйка Ирина. — Голубцов, ты бы для нас, простых смертных…

— Нет, мы с братом по разуму со своих эмпиреев спускаться не станем. Помните о сапожнике — и всё. Точка.

Радостный Томба вразумительно постучал себя пальцем по лбу и, радостно испуская икс-лучи здоровыми-прездоровыми лучезарными зубами, поведал:

— Моя здесь имеет кое-сколько. Бедный негр Томба еще не совсьем спьятил, масса Данила! Сапожник нам сюда мальенько положил именно. Больванька — это хорошье. Больванька не знает духовность. Она — дерьево!

— Ну вот, — только и развел руками Данила, — лучше не скажешь. Снимаю шляпу, Томба.

— Молодцы, мужики, уели, — похвалил электрик Игорь. — Но всё же давайте вернемся к основной проблеме семантики — если б Колумб не открыл Америки, зародился б менталитет на нашей милой отчизне или же, напротив, был бы перенят у оборотистых фряжин? Ведь полный парадокс, согласитесь, — всё при нас было б, руки — вот они, голова — тоже вот она, а без менталитету. Хоть ложись да помирай. Вот вам ельки, вот и пальки, вообразите масштабы катастрофы — одна шестая часть суши вся вповалку, и ни капли менталитету!

— Чушь! — фыркнул гость из Москвы. — Нам эти янки не указ.

Данила поднялся и подался прочь, то есть в коридор. В коридоре не задержался, а побрел в спальню. Проходя мимо «салона» остановился: Вероника пела своего «Солнечного зайца». Постоял немного, но поймал себя на том, что звуки текут мимо сознания. Слова песни, голос Вероники — всё, как из иной галактики. «А жаль, сейчас бы ее голос расслышать…» И зашел в спальню.

Не включал свет. Просто упал на кровать, не снимая обуви, перевернулся на спину. Глядел неподвижно в потолок. По потолку проплывали редкие отблики фар, с реки слышались приглушенные темнотой гудки — как будто уносились куда-то. Ветер врывался через открытое окно и шелестел, играя призрачной занавеской.

Интересно, бывает ли так: смотришь в окно, там, за стеклом, в пространстве дня — солнце, облака плывут, голоса. Но открывается сама собою форточка — а в ней чернота ночи и страшный холод из ниоткуда.

Странно, что обычный, милый сердцу сабантуй «у Вероники» совершенно проплывает мимо. Взять бы да изгнать всех как есть вон из дому, и остаться наедине с Вероникой, и просто посидеть, глаза в глаза. Хорошо, чтобы в это время за окном опустилась Вечность, как теплый вечер, белый-белый вечер или долгий рассвет. Одинокий свет из окна одинокого дома. Вокруг может быть всё, что угодно, но лучше холмы, изобильно поросшие травами; травы одуряюще пахнут, как будто души пчел переселились в соцветия и вместо деловитого жужжания источают нежный медовый аромат. А дом… замок на вершине скалы, внизу речка блестит сталью, холодной и текучей, как лава ледяного вулкана: в недрах планеты юпитерианский холод. А здесь, на вершине, возможно что и под звездами, так хорошо, но… это уже романтика.

Уеду в Беларуссь. Там тоже неплохо: и травы, и холмы. Хотя холмов, кажется, нет — болота и леса. Ну, само собою, подосиновики, стада диких зубров. Мельчаешь, Голубцов. Смотри, всё куда-то вкось уплыло, совсем не интересно — как жил, чем жил, ради чего сражался, за что боролся. А наверняка ведь не боролся и не сражался, плыл как сейчас, только воображал о себе что-то героическое.

Ничего не вспоминается. Вот разве что лохматый — уважаю призраки. Целый научный коллектив с ним в общении, и ничего, на пользу.

Тут же, как под руку, возникли, словно на экране потолка, картинки воспоминаний-фантазий: сотрудники, поливающие стены и потолки из огнетушителей, разрисованных фирменными цветами кока-колы. За их спинами прохаживается лохматый в безобразно линялых, истертых джинсах и дает ценные указания. Слышать их никто не может, потому что по-японски и беззвучно. Но зато он загадочно улыбается… И лица не разобрать. Белесый туман, цепочка слепцов Брейгеля сонно бредет вслед за лохматым и распевает Интернасьональ. Звучит как «во саду ли, в огороде», народ верит в избавленье. И снова откуда-то по-японски… Где-то на краю зрительного поля медленно летает черный веткинский членовоз, словно ночной мотылек-мутант шуршит крыльями…

— Философия, дорогой мой, умерла оттого, что отделили слово от вещей. В философии каждое употребляемое слово должно соответствовать и совпадать с реальной вещью, а не воображаемой автором, — слышалось из коридора.

— Это как у ученых на летающем острове Лапуту?

— Только вместо мешка нам даден разум…

«Еще не сплю», — констатировал Данила и тут же уснул. Снился опять этот сон. Мир существ, погруженных в разум. Это был полет сквозь узоры лазоревого неба. Оно было везде, и везде разное, и он плыл, летал, кувыркался дельфином: это было его знание, и оно было одно с тем, что вечно реально и действенно. Это была его вселенная, личная, всеобщая, возникшая в нем самом, в которой теперь он мог смело обитать. А вон там, в том узоре-облаке имя его друга. Имя-мир. Он направил к нему полет, и вот уже эфирная ткань прояснела, и вот уже сквозь нее видны иные краски, и иные узоры, и иная радость дышит оттуда. Вселенная друга, вот его лицо, можно лихо нырнуть к нему в гости. Можно свести две вселенные в одну, а затем опять разлететься в удивительные дали познания.

Но удар в прозрачный воздух, как в стену. Срыв и стремительный штопор. Не остановить падение. Всё исчезло, ничего нет. Нет вселенной, нет больше лазоревого неба, а есть мутное, налитое снежной тяжестью; и бескрайний снежный мир. Нет, это не может быть миром, это смерть…

Данила открыл глаза. Пятна автомобильных фар на потолке соскальзывают на стены и исчезают. Колыхание занавески. На краю кровати кто-то сидит к нему спиною и смотрит в окно. А ведь всё в порядке, мир на месте.

— Вероника, — негромко окликнул он, — ты?

Она повернулась; профиль античной богини в размытом свете фонарей — точеный профиль и неясное сияние вокруг.

— Вероника, ты тоже от них ушла?

— Все ушли, покинули нас с тобой.

— Значит, скоро рассвет.

Данила потянулся и встал:

— Пойдем-ка в салон, посидим. Всё равно… Что там, Брусничкины, небось, уже всё прибрали?

Так и было. Левосторонние соседи Брусничкины, как оказалось, действительно всё уже убрали и скрылись в своих покоях.

Данила плюхнулся на диван, взял гитару, побренчал, отложил.

— Садись, моя радость, расскажи, как дела. Как там твой Роман, еще жив?

— Надоел он мне. Выгоню я его. Зануда.

— Я его предупреждал. Забавная ты девушка, Вероника, что за чудные увлечения? Нет чтобы какой рок-группой увлечься, марки собирать или записаться в кружок кройки и шитья. Бездарность этот твой Роман. Вот посмотришь, через пару лет возгордится и даже здороваться перестанет. Заделается мелким воротилой шоу-бизнеса, заведет студийку звукозаписи и будет обдирать таких несчастных, как ты.