* * *
– Хочешь песню? – спросил Галеш, нацедив себе очередную кружку.
Вот маленький вроде, тощий, а пьет, как в бурдюк выливает. И не пьянеет ведь.
Покачать головой Артур не успел. В дверь постучали, возник на пороге посыльный с орденскими нашивками:
– Сэр Артур, сэр командор вызывает вас в Сегед.
– Срочно? – с надеждой спросил рыцарь.
– Велено быть послезавтра к вечеру, – ответил посыльный, поклонился и исчез.
– Вот чего я не знаю, – промолвил Галеш, – так это как вы внутри ордена посланиями обмениваетесь. Голубиная почта?
– Отстань, – попросил Артур.
Врать не хотелось, а рассказать правду было нельзя. Правда была неприятной: сэр командор не желал делиться секретом быстрой связи ни с герцогом, ни с Недремлющими, ни даже с митрополитом. Особенно с митрополитом.
Не желал. И правильно делал.
– Можно с тобой? – Галеш заерзал на табурете. – Можно я в Сегед приеду?
– Да пожалуйста.
Что за вопросы дурацкие! В Сегед никому дорога не заказана.
– Да нет, с тобой дальше можно? Вы же в Цитадель Павших поедете. Ты, и рыцари, и командор ваш. Возьми меня, а? Я... – Галеш задумался всего на секундочку и зачастил, пока Артур не успел отказать: – я готовить умею, и за конем ходить, я с животиной лажу, ты ведь знаешь. Опять же нескучно вам будет.
Вот это он зря сказал. И сам понял, что зря. Нескучно. Да у храмовников одна мечта в жизни – поскучать от души.
Галеш хлопнул глазами и примолк безнадежно.
– Тебе зачем? – смилостивился Артур.
– Изнутри хочу посмотреть, – признался менестрель, – на братьев, на командора, на тебя там. Я же до сих пор не знаю, какой Миротворец на самом деле.
– Стальной, – отрезал рыцарь.
– Так я приеду?
Артур вздохнул. Галеш счел этот тяжкий вздох разрешением, подхватил гитару и усвистал из комнаты. Теперь он до самого Сегеда на глаза не попадется. А взять его с собой можно. Во-первых, со скотиной он ладит – это правда, а во-вторых, пусть сэр Герман на певуна посмотрит. Если до экзорсизма дойдет, демона изгонять не Артур – командор будет.
Галеш
Я очень хочу знать правду. Я люблю песни, я умею складывать их и умею слушать. Песни блестят и переливаются, как самоцветные камни, и, как камни, их нельзя держать при себе, нужно отдавать, менять на деньги. Да, мы, музыканты, как хайдуки, отдаем самоцветы в обмен на разного достоинства монетки. Песни радуют глаз, тешат слух, будят фантазию. У них даже вкус есть, у каждой – свой, как у разных сортов винограда.
Но любая, даже самая сказочная песня была когда-то правдой. Некрасивой, скучной, чаще всего горькой. Почему так бывает, что не складывается ни сказки, ни песни из истории, где все хорошо, герои веселы и счастливы, и самые большие передряги, в какие они попадают, – это расковавшаяся лошадь или забравшийся в штаны муравей?
Я очень хочу знать правду.
Потому что в песнях и сказках Братья не знают бед. Потому что в песнях и сказках святой Миротворец и посланный ему небом брат счастливы и веселы, и даже лошади у них не расковываются, а муравьи держатся поодаль, почтительно впитывая исходящую от праведников благодать. Слышал я и другие песни, слышал другие сказки, где два колдуна сеяли великое зло и, расчищая ему путь, уничтожили зло малое. И не знали эти колдуны ни горя, ни бед, и лошади у них не расковывались, а муравьи держались поодаль: даже мельчайшие бессмысленные создания божьи боялись черной силы.
Сказки врут. Врут песни. Я сложил свою, и она не понравилась людям. Но командор Единой Земли не раз приглашал меня в Сегед, приказывал петь.
И никогда не предлагал остаться
Своими глазами я вижу совсем не то, о чем рассказывают сказки. Два юноши, ставшие легендой, меньше всего думают о своей легендарности. О подвигах же прошлых и будущих даже не вспоминают. Они говорят о женщинах, книгах и загадках Большого мира, они ругают Иляса Фортуну, жару и аграмское вино. Они такие обычные, что я понимаю, отчего зол и разочарован Зако Золотой Витязь, воспитанный на благоговейных легендах о Миротворце.
Зако сродни ребенку, разобравшему калейдоскоп, чтобы добраться до красивых узоров внутри, и нашедший лишь несколько зеркал да россыпь цветных стекляшек.
А я?
Я не разочарован. В самых обыденных разговорах я слышу отзвуки кровавых легенд. В спокойных замечаниях о том, что чудовища изменились, я явственно различаю несказанное: «за сто лет». И мне было страшно заглянуть в пропасть, что открылась во взгляде Артура той ночью во дворе дома Фортуны.
Даже в ничем не примечательной любви Артура и Ирмы, в ее изменах Варгу, в коротких, словно бы случайных встречах днем, в страстных ночах, во взглядах, улыбках, недомолвках, во всей греховности их взаимного влечения есть нечто, отличающее этот адюльтер от всех других.
Даже в ничем не примечательной нелюбви Альберта и Ветки, в его снисходительности, в ее готовности услужить, в его равнодушии, в ее бешеной ревности есть нечто, отличающее этот мезальянс от любого другого.
И даже ревность Ветки – ревность женщины, понимающей, что у кого-то есть права на ее возлюбленного, – не похожа на обычную ревность.
Все это выльется во что-то неожиданное, может быть, страшное и обязательно достойное новых песен и новых сказок. Я хочу знать правду. Видеть правду. И запомнить правду. Чтобы, когда Братья уйдут вновь, остался кто-то, кто сможет эту правду рассказать. Я – очень гордый поэт и очень самонадеянный, а еще я знаю себе цену. И если останусь жив, если Зако не убьет меня, если не убьет меня сам Артур, когда сбежавшая демоница Тори переселится в мое тело, я сложу о Братьях песню, послушав которую, правду увидит любой.
Я благодарен Артуру за то, что он спас мою душу. Я благодарен Господу за то, что он дал мне эту душу такой, какая она есть: способной брать и отдавать. И я благодарен судьбе за то, что она свела меня с двумя своими избранниками. Пусть даже все это закончится печально и для меня, и для них.
* * *
– Может, так запомнишь? – спросил старший без особой надежды.
– Да ну тебя! – отмахнулся Альберт. – Я тебе рыцарь что ли? Не беспокойся, отмечу все на карте, вернешься – отдам. Можешь ее потом хоть жечь, хоть есть, хоть в сундук прятать.
– Лентяй, – подытожил Артур. – Ладно, карту читать ты умеешь. Только не забывай, хорошо?
– Не забуду.
Старший заглянул перед самым отъездом, уже собравшись в дорогу. Явился этаким мрачным красавцем, на белом коне, сам весь светится. Альберт аж взревновал слегка, когда заметил, как Ветка на Артура загляделась. Давно ли радовался, что Рыжая с братцем друг к другу притерпелись, а вот, извольте видеть, уже и ревновать начал.