– Или твоя сестра. – Он отодвинул Джесси от себя и посмотрел
в ее глаза долгим, пристальным взглядом. – Может случиться, когда ты захочешь
рассказать ей…
– Папочка, никогда!..
Он слегка потрепал ее по плечу.
– Погоди и дай мне закончить, Чудо-Юдо. Вы очень близки, я
это знаю. И я знаю, что девчонки часто испытывают потребность поделиться своими
секретами в порыве откровенности. Сможешь ли ты скрыть это от Мэдди в такой
ситуации?
– Да! – В отчаянии, что ей никак не удается его убедить,
Джесси снова стала плакать. Конечно, если уж кому-то она могла бы сказать об
этом, то только Мэдди, ее старшей сестре.., но она не сделает этого. Ведь Мэдди
была в той же мере мамина дочка, как Джесси – папина, и, если бы Джесси
сообщила сестре о том, что произошло на веранде, мать узнала бы об этом еще до
заката солнца. Поэтому Джесси была уверена: это искушение она преодолеет легко.
– Ты действительно уверена? – спросил он с сомнением.
– Да! Конечно!
Но он снова скептически покачал головой, и его сомнение
снова испугало ее.
– Я полагаю, Чудо-Юдо, что гораздо лучше сказать прямо.
Лучшее лекарство – правда. Ну, не убьет же она нас…
Но Джесси слышала уже, какой гнев вызвало у матери
сообщение, что дочь не хочет ехать на гору Вашингтон.., и не только гнев. Ей не
хотелось вспоминать ту сцену, но сейчас она поняла, что в голосе ее матери
можно было различить не только ревность, но уже и ненависть. Это видение с
поразительной ясностью мелькнуло перед глазами Джесси, когда она стояла перед
отцом в спальне и пыталась убедить его сохранить мир: они были, как две сироты
на дороге, Ганс и Грета, бездомные, мечущиеся по Америке.., и спящие вместе,
свернувшись калачиком.
Она зарыдала, умоляя его не говорить, обещая быть послушной
девочкой, если он не скажет. Он дал ей выплакаться, потом решил, что настал
нужный момент, и с серьезным выражением на лице сказал:
– Ты знаешь, Чудо-Юдо, для маленькой девочки у тебя огромная
власть над людьми.
Она смотрела на него с новой надеждой, отирая мокрые щеки.
Он молча кивнул, потом стал вытирать ей щеки тем же
полотенцем, которым вытерся сам.
– Я никогда не мог отказать тебе в том, что ты действительно
хочешь, и сейчас именно такой случай. Пусть будет по-твоему.
Она бросилась в его объятия и стала покрывать поцелуями его
лицо, подсознательно опасаясь, что это может снова плохо кончиться, но ее
благодарность перевесила страхи и осторожность.
– Спасибо! Спасибо тебе, папочка, спасибо! Он взял ее за
плечи, отодвинул на расстояние вытянутой руки и на этот раз улыбался. Но печаль
все еще была на его лице, и даже теперь, почти через тридцать лет, Джесси
считала, что это не было частью представления. Да, печаль была настоящей, но
это делало его поступок почему-то еще хуже, а не лучше.
– Значит, договорились, – подытожил он, – ты ничего не
скажешь, я ничего не скажу. Тале?
– Так!
– Никогда никому и даже между собой. Навсегда, аминь.
Значит, Джесс, этого никогда не было. Так?
Она тотчас согласилась, однако воспоминание о запахе вернулось,
и она решила, что следует задать ему еще один вопрос.
– Я еще раз хочу сказать, что сделал дурную, постыдную вещь,
Джесс. Прости меня.
Она заметила, что он смотрел в сторону, когда говорил эти
слова. Он легко бросал ее от чувства страха к чувству вины и угрожал все
рассказать, если она это не утаит; в это время он смотрел ей в глаза. Когда же
он произнес это последнее извинение, его взгляд скользнул по вешалке, которая
разделяла комнату надвое. Это воспоминание наполнило ее чувством, в котором перемешались
тоска и ярость: свою ложь он спокойно высказывал в лицо, а вот правду сказать
не смог и отвел глаза.
Она вспомнила, что открыла было рот, чтобы уверить его: он
не должен просить прощения, но потом снова закрыла его, отчасти потому, что ее
слова могли изменить его решение, а отчасти потому, что даже в свои десять лет
она понимала, что имеет право на эти извинения.
– Салли была холодна, это верно, но моя просьба о прощении –
ерунда, конечно… Не понимаю, что нашло на меня. – Он усмехнулся, все еще не
глядя на нее. – Может, это солнечное затмение. Если так, то, спаси Бог, больше
оно не повторится. – А потом добавил, как бы говоря сам себе:
– Господи, мы будем молчать, но она все равно как-то узнает…
Джесси прислонилась головой к отцу и сказала:
– Она не узнает, я никогда не скажу, папа, никогда. – Она
сделала паузу, а потом добавила:
– Да и что я смогла бы рассказать?
– Это верно, – улыбнулся он, – ведь ничего и не случилось.
– И я не.., то есть я не могу быть… Она взглянула на него,
надеясь, что он ответит ей, не дождавшись вопроса, однако он смотрел на нее,
вопросительно подняв брови. Его улыбка сменилась выражением ожидания.
– Значит, я не могу забеременеть? – выговорила она.
Он вздрогнул, потом его лицо застыло в напряжении какого-то
сильного чувства. «Что это было – страх или печаль?» – подумала она. Только в
последнее время, вспоминая эту сцену, она пришла к выводу, что это мог быть
едва сдерживаемый взрыв смеха. Наконец он овладел своими эмоциями и поцеловал
ее в лоб.
– Нет, лапа, конечно же, нет. Тут не было того, отчего
женщины становятся беременными. Ничего такого не было. Я просто поиграл с тобой
немного, вот и все.
Она с облегчением добавила:
– Ты просто дурил меня – вот что ты делал! Он улыбнулся:
– Ага, совершенно точно. Ты прямо в точку попала, Чудо-Юдо.
Что ж, таким образом, дело закрыто?
Она кивнула.
– И ничего подобного никогда больше не случится, понимаешь?
Она опять кивнула, хотя ее улыбка погасла. То, что он
сказал, принесло ей облегчение, но серьезность его слов и грусть на лице чуть
снова не пробудили панику. Она помнила, как взяла его руки в свои и сжала их
что было сил.
– Но ты любишь меня, папочка? Ты все еще любишь меня?
Он кивнул и сказал, что любит ее больше, чем всегда.
– Тогда обними меня! Обними меня крепко! Он обнял ее, но
нижняя часть его тела не дотронулась до нее.
«Ни тогда и никогда более. – подумала Джесси. – Даже когда я
окончила колледж, он мне подарил эдакое старомодное объятие, отставив зад так
далеко, что между нами мог встрять еще один человек. Бедняжка… Что подумали бы
о нем люди, с которыми он столько лет делал бизнес, если бы увидели его столь
потерянным, каким он был в день затмения? Столько боли, терзаний – и о чем?
Господи, что это за жизнь?! Что за поганая жизнь!» Машинально, без участия
разума, она начала сжимать и разжимать пальцы, чтобы восстановить в них
кровообращение. Сейчас, по-видимому, около восьми утра. Она прикована к этой
кровати уже примерно восемнадцать часов. Невероятно, но факт.