Степану расхотелось смотреть, что там дальше, под курткой.
Собаку бы надо пристроить. Конечно, ее скорее всего заберет
жена Петровича, но если не заберет, Степан возьмет ее себе. В конце концов, у
них больше не живет Клара, которая страдала аллергией абсолютно на все.
Степан рукой потрепал куртку, как будто собачий загривок.
Иван будет счастлив. Он этой собакой Степану все уши прожужжал.
Под рукой что-то негромко звякнуло и покатилось, Степан
посмотрел с удивлением. Ничего такого, что могло катиться или звякать, не было
у него под рукой. У него под рукой была только плотная поношенная синяя ткань.
Спецодежда Петровича.
Степан пощупал рукой — ничего. И еще пощупал. Снова что-то
как будто рассыпалось, и Степан, сообразив наконец, откуда звук, решительно
полез в карман куртки. Пальцы нащупали что-то твердое и холодное, и Степан
вытащил маленький аптечный пузырек с лекарством.
«Я где-то потерял клофелин, а мне без него неуютно…»
«Где ты мог его потерять?»
«Не знаю, Андреич. Где-то потерял. Уж я смотрел, смотрел —
не нашел…»
Если Петрович тогда потерял свой клофелин и никак не мог
найти, то что именно держит сейчас в руках Степанов Павел Андреевич? Петрович
был тогда именно в этой куртке, и дело вовсе не в том, что у Степана такая
необыкновенная память на куртки, а в том, что Петрович всегда, всегда ходил
именно в этой куртке. Даже в жару. А в мороз надевал сверху серую лагерную
телогрейку.
Белов ему за эту телогрейку несколько раз собирался выговор
объявить.
«Сейчас не тридцать пятый год и мы не Днепрогэс строим! —
разорялся он. — К нам немцы приезжают, швейцарцы, заказчики каждый день бывают,
а вы, Валентин Петрович, в каком-то абстрактном виде пребываете!..»
— В абстрактном, — повторил Степан и встряхнул пузырек.
Негромко звякнули маленькие белые таблеточки. — Как пить дать в абстрактном!..
Ничего такого. Наверное, в конце концов Петрович нашел свой
клофелин и сунул его в карман, только и всего.
«Что ты так перепугался? — это было сказано самому себе. —
Еще ничего не случилось».
Тем не менее толстые пальцы держали пузырек так, как будто
это был хвост оголенного провода, находящегося под напряжением.
Нужно быстро и желательно без лишнего шума установить, что
именно в пузырьке — клофелин или нет. И тогда он поймет…
На крылечке вагончика послышались шаги. Степан торопливо
сунул пузырек в карман, кое-как прикрыл картонные створки и отскочил от
коробки.
— Степ! — позвал Чернов. — Ты где?
— Я здесь, — откликнулся Степан, лихорадочно распахивая и
пододвигая к себе папку с бумагами, — где мне еще быть?
— Полуйчик с обеда на склад уехал и до сих пор не вернулся,
а Юденич здесь. Сейчас явится отчет давать. Ну что за погода, а? Сдохнуть от
смеха можно!
«Можно, — подумал Степан, — но не от смеха».
* * *
Он принял решение, пока дотошный и занудный Юденич бубнил
что-то о том, как прошел на стройке сегодняшний день.
Степан его не слушал.
Едва тот закончил бубнить, Степан объявил всем, что сию
минуту возвращается в Москву, а за всеми остальными делами присмотрит Вадим
Алексеевич. Чернов к такому повороту событий был совершенно не готов — остаться
среди зимы за городом, без машины и теплой куртки!
— Тебя кто-нибудь привезет, — сказал Степан изумленному
Чернову, — мне правда нужно прямо сейчас уехать, Черный.
— Да ты бы мне раньше сказал, я бы на своей машине поехал!
Что я тут стану делать, твою мать, в пятницу вечером? У меня за шиворот вода
налилась, и все ноги мокрые!
— Посуши, — посоветовал Степан, — вон из калорифера как
теплом несет! Посуши ноги, а то еще, не ровен час, простынешь, Черный!
— Пошел ты! — окончательно вызверился зам, решив, что Степан
специально, из каких-то своих соображений, завез его в Сафоново и бросил.
— Я с Дмитровки водителя пришлю! — уже с крыльца крикнул
Степан и мерной тяжелой рысью затрусил под снегом к своей машине.
Из машины он позвонил и долго и униженно умолял его
соединить, а потом объяснял положение дел, и выслушивал ироничные замечания, и
соглашался с ними, и подобострастно хихикал в нужных местах, и вообще мел
хвостом изо всех сил.
Вырулив со стройки, он поехал в противоположную от Москвы
сторону и некоторое время провел там, куда в конце концов приехал. От
непрерывно идущего снега казалось, что уже вечер, хотя время едва-едва
перевалило за три часа.
По дороге в Москву Степан позвонил на Дмитровку Саше и
сказал, чтобы она придумала, как эвакуировать из Сафонова Чернова.
— Пошли Серегу, — приказал он, — или сама поезжай, только
осторожно, снег и вообще черт знает что!..
— Хорошо, — согласилась безмерно удивленная Саша, — только
зачем ты ею там бросил?
— Надо было, я и бросил, — буркнул Степан. — Саш, я на
работу сегодня уже не вернусь, мне надо еще в пару мест съездить. Если Руднев
будет разыскивать, я на мобильном. Если что стрясется, звони мне вечером домой.
— Хорошо, — сказала Саша. Весь разговор происходил как будто
в старое благодатное время. «Еще до войны», как определила она про себя.
Ни по каким делам Степан не поехал, а поехал прямо домой. В
направлении Москвы поток машин был относительно жидким, зато в противоположную
— загородную — сторону змеилась под непрекращающимся снегом многокилометровая
пробка. Снег прибивал к мокрому асфальту гарь и сизый выхлоп, отчего казалось,
что ту сторону шоссе заволокло химическим дымом. Машины в этой мертвой очереди
уже даже не сигналили, стояли смирно, словно коровы, идущие на бойню, и Степан,
чтоб только отвлечься от них, на полную громкость включил приемник.
«А где же наши ручки? — заверещал приемник кликушескими
девичьими голосочками. — Давай поднимем ручки!»
Степан громкость прибрал — невозможно было слушать про
ручки, но он любил «Русское радио» и стоически вытерпел эти самые ручки до
конца. Зато после «ручек» ди-джей, очевидно, изнемогший так же, как и Степан,
поставил что-то про «проруху-весну», и сразу стало легче. Итак, клофелин.
Был клофелин, потом его не стало, а потом он опять появился.
Только пока до конца неизвестно, клофелин ли это.
Степан был совершенно уверен, что не хочет, чтобы ему стало
известно «до конца», но он должен был во всем разобраться.