Лесной замок - читать онлайн книгу. Автор: Норман Мейлер cтр.№ 70

В результате подруга продержала рот на замке целые сутки, а то и двое. А потом, опять-таки под страшным секретом, поделилась услышанным с одной-двумя приятельницами. Те, пусть и дав обет молчания, не замедлили нарушить его буквально сразу же. И вскоре вся Москва давилась от смеха, вспоминая о том, что царица считает английский языком любовных признаний. И только ленивый не повторял с издевкой нежных слов, которыми обменивались Алике и Ники: Lovy, Boysy, Sweet One, My Soul, Manykins-mine, Sweetie, Pussy-mine [14] .

Вдосталь посмеявшись над Алике, одна из кумушек непременно напоминала остальным: «Она пришла к нам из-за гроба. Она принесет несчастье».

А генерал-губернатора Москвы стали с тех пор презрительно именовать князем Ходынским.

15

Еще восемь дней подряд в Москве пили, гуляли, веселились, проводили музыкальные вечера и устраивали государственные приемы. 19 мая пир прошел в Александровском зале Кремля, а уже 20-го давал бал генерал-губернатор. 21-го московская знать собралась в Колонном зале — устроителем этого приема был князь Трубецкой. На приеме присутствовали четыре тысячи человек. 22-го царская чета прибыла с официальным визитом в Троице-Сергиевскую лавру, а утром 23-го Ники пожертвовал двадцать тысяч рублей в качестве первого взноса на строительство детского дома для сирот Ходынки. Тем же вечером в Андреевском зале Кремля был дан торжественный ужин в честь английского посла; гостей туда пришло три тысячи сто. Скуповатые немцы ограничились проведением музыкального вечера 24-го, а уже 25-го состоялся ужин для всего дипломатического корпуса. В завершение череды празднеств 26 мая прошел военный парад — и не где-нибудь, а на Ходынском поле. Выглядело оно к этому времени уже безукоризненно, да и день вновь выдался превосходный. Николай выехал на парад в карете, запряженной шестеркой белых лошадей. Тридцать восемь тысяч пятьсот шестьдесят пять нижних чинов под командованием двух тысяч офицеров промаршировали по плацу на глазах у шестидесяти семи генералов.

К этому времени я уже дожидался приказа покинуть Россию. Я не знал, не заскучаю ли в захолустном Хафельде после великолепных деньков, проведенных в Москве, но Маэстро поспешил заверить меня: «Отнесись к Хафельду со всем вниманием. Он того заслуживает». У меня не было причины верить Ему или, наоборот, не верить, — в конце концов, Он никогда не раскрывает нам своих подлинных планов и намерений, — однако должен признаться, что по возвращении в Австрию я чувствовал себя куда лучше, чем долгие десятилетия до того. «Ходынка» стала крупнейшей операцией, в какой мне когда-либо довелось поучаствовать. По меньшей мере, так казалось тогда.

Прискорбно, что у большинства бесов детальные воспоминания вычеркиваются из памяти, однако Маэстро придерживается в этом отношении правил, принятых в разведывательных службах мира сего. Никому из разведчиков не положено знать о той или иной операции больше, чем требуется для решения поставленной перед ним конкретной задачи. Нам, в свою очередь, не рекомендуется хранить в памяти то, что не пригодится впоследствии в ходе работы над новыми проектами.

Поскольку я верю в то, что являюсь бесом уже несколько веков и когда-то высоко вознесся на этом поприще (и только потом был понижен в ранге), мне самому любопытно, как могло получиться, что я узнал в России много для себя нового и в высшей степени поучительного. Но не будем забывать о том, что истинно дьявольскую изощренность каждый раз приходится нарабатывать заново, потому что с окончанием очередной операции она иссякает тоже. Мы стремительно приобретаем новые навыки и, увы, так же быстро утрачиваем. Поэтому вдвойне примечательно, что как раз московские воспоминания Маэстро позволил мне сохранить. Я помню Ходынку, и это помогает мне оставаться в практически безупречной форме. Вернувшись в Верхнюю Австрию, я — с оглядкой на наши российские достижения — легко поверил в то, что и на здешнего клиента — юного Адольфа Гитлера — у нашего Маэстро имеются не слишком тривиальные планы.

Избавившись от необходимости повиноваться вслепую (что все же несколько унизительно) и чувствуя себя поэтому необычайно хорошо, я сумел возрадоваться даже возвращению в захолустный Хафельд. И довольно скоро перестал думать о Ники с Алике. Да и чего ради? Если в дальнейшем меня вновь отправят в Россию, все тамошние воспоминания моментально восстановятся.

Интересно, однако же, что я подумал именно об этом, потому что в 1908 году меня вновь откомандировали в Россию и я пробыл там восемь лет, вплоть до убийства Распутина, да, того самого Распутина, бесподобного человека и исключительно важного для нас клиента. Распутин работал в тесной смычке со мной, однако категорически настаивал на том, чтобы не прерывать отношений и с одним из Наглых, изобретательным и чрезвычайно упрямым. Что за войны вели мы с этим Наглым за Распутина у каждого входа и выхода в его ни с чем не сравнимую душу!

Стоило бы описать эти исключительные события, но только не в рамках данной книги. Покончив со всем, что в теории литературы называется лирическими отступлениями и эпическими замедлениями, я перехожу к рассказу о том, что произошло в ближайшую пару лет с Алоисом, Кларой и Адольфом. Русский дивертисмент завершен. Возвращаемся, пока суд да дело, на ферму.

А вот и тропинка, ведущая к хижине Старика.

1

В Хафельде моего возвращения дожидалось довольно курьезное дело. Мне предстояло убедить Старика сжечь один из принадлежащих ему ульев. Пчелы искусали его так жестоко, что он слег и лицо у него самым чудовищным образом распухло. Часть укусов пришлась чуть ли не прямо в глаза.

При всем своем мастерстве и опыте Старик не мог понять, каким образом приключилось такое несчастье, когда он полез в один из лучших своих ульев. Ему надо было заменить пчелиную матку, которая выказывала безошибочные признаки смертельной усталости, как вдруг на него набросилась ее свита. Старику удалось подавить мятеж при помощи раскуренной сигары, которую он по чистой случайности держал во рту, но столь яростному нападению со стороны пчел он не подвергался уже долгие годы. И это пробудило во мне подозрения, граничащие с манией преследования (которая, впрочем, присуща мне имманентно, что, кстати, куда предпочтительнее, нежели неосмотрительность, а то и слепая беспечность). Мне пришлось прийти к выводу, что нападение было инспирировано Наглыми, а значит, весь улей подлежит уничтожению.

Получив во сне мой приказ, Старик замешкался с его выполнением. Прошла пара дней. Я вновь транслировал ему в сонный мозг ту же мысль, однако на сей раз достаточно однозначно, чтобы Старик понял, что имеет дело не со сновидением, а с прямым приказом, и смысл этого приказа привел его в глубокое отчаяние.

— Сделай это! — не раз и не два повторил я ему во сне. — Сделай себе во благо. Завтра воскресенье, и это нам на руку. Воскресная экзекуция имеет двойной эффект. Но не пользуйся серной бомбой, не то слишком многим удастся улететь. Лучше облей улей керосином. А потом сожги и сам ящик, и всех его обитателей.