– Как ты их охмуряешь, дружок? – продолжала она. – Как чаруешь? Ты говоришь им: «прекрати пить, от тебя воняет» или же «о, господи, дорогая, я без ума от твоей вони»?
Красные пятна уродливо расплывались у нее по шее, по плечам и, кажется, по груди. Она источала отвращение столь ощутимое, что я задрожал, словно в мое тело начал проникать некий враждебный элемент, какой-то удушливый яд. Доводилось ли вам вдыхать ядовитые испарения поднимающиеся из болота? Это подлинное ощущение, клянусь, как и тот шепоток обманчивого спокойствия, тот тяжелый воздух, которым дышишь перед началом урагана, и оно повисло сейчас между нами. Я боялся ее. Дебора была вполне способна убить меня. Есть, мне кажется, убийцы, приход которых даже приветствуешь. Они сулят чистую смерть и открывают дверь к твоей собственной душе. Луна беседовала со мной, как такой убийца. Но Дебора сулила жуткую смерть человека, поверженного наземь,
– и вот уже мухи клубятся в вихре твоего последнего вздоха. Ей мало было разорвать меня на части, она хотела погасить свет моей души, и, охваченный ужасом при мысли, что ее лицо – это широкий рот, мясистый нос и зеленые глаза, колючие как стрелы, – станет моим первым видением в вечности, словно она была моим ангелом-хранителем (дьяволом-погубителем), я опустился возле нее на колени и взял ее за руку. Рука была мягкой, как медуза, и почти такой же отвратительной – прикосновение отозвалось в моей ладони тысячами иголочных уколов, добравшихся до предплечья, – совершенно так же, как если бы я, плывя ночью в море, угодил рукой в гигантскую медузу.
– У тебя хорошие руки, – сказала Дебора. Настроение ее внезапно переменилось.
Было время, когда мы часто держались за руки. Через три года после нашей свадьбы она забеременела, сохранить ребенка было непросто, у нее были какие-то неполадки с маткой – она никогда не вдавалась в детали, – да и после рождения Деирдре придатки были постоянно воспалены. Но мы старались, нам очень хотелось ребенка, мы были уверены, что непременно родится гений, и первые шесть месяцев держались за руки. А потом все лопнуло. После ночи черного пьянства и скандалов, выходящих за всякие рамки, она выкинула, это были преждевременные роды младенца, который, как мне кажется, пришел в ужас от утробы, формировавшей его, вырвался оттуда и нырнул обратно в смерть, унося с собой последнюю надежду на то, что Дебора еще сможет родить. В память о себе этот ребенок оставил нам лишь обоюдную жажду мщения. Сожительство с Деборой было теперь равнозначно обеду в пустом замке, единственными хозяевами которого были дворецкий и его проклятие. Да, я в ужасе опустился на колени, моя кожа была натянута, как проволока, и в ней билась дрожь. А Дебора гладила мою руку.
И сочувствие, пойманная в силки птица сочувствия встрепенулась у меня в груди и впорхнула в горло.
– Дебора, я люблю тебя, – сказал я. В это мгновение я и сам не знал, говорю ли я искренне или бессовестно лгу, тщетно пытаясь спрятаться от самого себя. Но, едва вымолвив, понял, что совершил ужасную ошибку. Ибо из ее руки мгновенно ушло всякое чувство, даже то болезненное покалывание, и осталось лишь холодное прикосновение. С таким же успехом я мог держать в руке пустую корзинку.
– Любишь меня, дружок?
– Люблю.
– Должно быть, это ужасно. Ведь я тебя больше не люблю.
Она сказала это так спокойно, с такой изящной бесповоротностью, что я поневоле вновь вспомнил о луне и об обещанной ею смерти. Я открыл пустоту – и оказалось, что у нее нет центра. Вы понимаете меня? Я больше не принадлежал себе. Центром для меня была Дебора.
– У тебя опять жуткий вид, – сказала Дебора. – Еще с минуту назад ты выглядел ничего, а сейчас опять выглядишь чудовищно.
– Ты не любишь меня?
– Ни капельки.
– Представляешь, каково это, смотреть на любимого человека и не чувствовать ответной любви.
– Наверное, очень тяжело, – сказала Дебора.
– Просто невыносимо.
Да, центра не стало. Казалось, еще минута, и я заскулю.
– Невыносимо, – повторила она.
– И ты знаешь об этом? – спросил я.
– Знаю.
– Тебе доводилось испытывать такое?
– Был человек, которого я очень сильно любила, – ответила она, – а он меня не любил.
– Ты никогда не рассказывала мне о нем.
– Да, не рассказывала.
Перед свадьбой она поведала мне обо всем. Исповедовалась в каждой из прежних связей, должно быть, сказалось монастырское воспитание; она не просто рассказала мне обо всех, но и передала все детали: помню, мы хихикали во тьме, когда она постукивала меня по плечу своим изящным и весьма изощренным пальчиком, давая представление о силе и хватке, и напоре, и чуткости (или же об отсутствии их) каждого из ее любовников, я даже почувствовал благодаря ей, что хорошего было в лучших из них, и я любил ее за это, как бы мучительны ни были для меня эти признания, ибо отныне я знал, чему мне придется противостоять, а многие ли мужья могут похвастаться этим? Это была охранная грамота нашей любви, и, как бы ни сложился наш брак, это был наш обет, она нашла свой способ сказать мне, что я лучше всех.
А сейчас она проникла в глубь меня, в самый центр, и готовилась взорвать меня изнутри.
– Сама не знаешь, что говоришь.
– Прекрасно знаю. Был один человек, о котором я тебе никогда не рассказывала. Я никому о нем не рассказывала. Хотя однажды кой у кого и возникли подозрения.
– Кем же он был?
– Матадором. И изумительным мужиком.
– Все ты врешь.
– Думай как хочешь.
– Только не матадором.
– Ладно, не матадором. Он был куда лучше, чем матадор, куда значительнее. – Ее лицо опухло от злобы, красные пятна понемногу исчезали.
– Собственно говоря, он был самый лучший и самый выдающийся из всех, кого я знала. Изысканный и безупречный, как сама природа. Как-то раз мне захотелось вызвать в нем ревность, и на этом я его потеряла.
– Кто бы это мог быть?
– Не пытайся продвигаться шажок за шажком, как трехлетний ребенок. Я не назову тебе его имя. – Она глотнула рома и чуть встряхнула рюмку, не грубо, скорее нежно, словно круги темной жидкости могли передать какую-то весть далеким, неведомым силам, или – точнее – получить ее от них. – Однако я скучаю, когда подолгу не вижу тебя.
– Ты ведь хочешь развода?
– Наверное, да.
– Вот именно.
– Не вот именно, милый, а именно после всего, что было. – Она широко зевнула и вдруг стала похожа на пятнадцатилетнюю ирландскую служанку. – И когда ты не соизволил попрощаться с Деирдре…
– Я не знал, что она уезжает.
– Разумеется, не знал. Да и откуда тебе было знать? Ты ведь не звонил целых две недели. Пил и трахался со своими малышками.
Дебора не знала, что у меня сейчас нет ни одной подружки.