Жизнь и судьба - читать онлайн книгу. Автор: Василий Гроссман cтр.№ 100

Придя домой, Штрум увидел на вешалке знакомое пальто, – его ждал Каримов.

Каримов отложил газету, и Штрум подумал, что, видимо, Людмила Николаевна не хотела разговаривать с гостем.

Каримов проговорил:

– Я к вам из колхоза, читал там лекцию, – и добавил: – Только, пожалуйста, не беспокойтесь, в колхозе меня очень кормили, – ведь наш народ исключительно гостеприимный.

И Штрум подумал, что Людмила Николаевна не спросила Каримова, хочет ли он чаю.

Лишь внимательно всмотревшись в широконосое, мятое лицо Каримова, Штрум подмечал в нем едва уловимые отклонения от обычного русского, славянского типа. А в короткие мгновения, при неожиданном повороте головы, все эти мелкие отклонения объединялись, и лицо преображалось в лицо монгола.

Вот так же иногда на улице Штрум угадывал евреев в некоторых людях с белокурыми волосами, светлыми глазами, вздернутыми носами. Что-то едва ощутимое отличало еврейское происхождение таких людей, – иногда это была улыбка, иногда манера удивленно наморщить лоб, прищуриться, иногда пожатие плеч.

Каримов стал рассказывать о своей встрече с лейтенантом, приехавшим пекле ранения к родителям в деревню. Очевидно, ради этого рассказа Каримов и пришел к Штруму.

– Хороший мальчик, – сказал Каримов, – рассказывал все откровенно.

– По-татарски? – спросил Штрум.

– Конечно, – сказал Каримов.

Штрум подумал, что встреться ему такой раненый лейтенант-еврей, он бы не стал с ним говорить по-еврейски; он знал не больше десятка еврейских слов, причем служили они для шутливого обращения к собеседнику, – вроде «бекицер», «халоймес».

Лейтенант осенью 1941 года попал в плен под Керчью. Немцы послали его убирать засыпанный снегом, неубранный хлеб – на корм лошадям. Лейтенант, улучив минуту, скрылся в зимних сумерках, бежал. Население, русское и татарское, укрывало его.

– Я теперь полон надежды увидеть жену и дочь, – сказал Каримов, – у немцев, оказывается, как и у нас, карточки разных категорий. Лейтенант говорит, что много крымских татар уходит в горы, хотя немцы их не трогают.

– Я когда-то, студентом, лазил по Крымским горам, – проговорил Штрум и вспомнил, как мать прислала ему деньги на эту поездку. – А евреев видел ваш лейтенант?

В дверь заглянула Людмила Николаевна и сказала:

– Мама до сих пор не пришла, я беспокоюсь.

– Да, да, где же это она? – рассеянно сказал Штрум и, когда Людмила Николаевна закрыла дверь, снова спросил: – Что ж говорит о евреях лейтенант?

– Он видел, как гнали на расстрел еврейскую семью, старуху, двух девушек.

– Боже мой! – сказал Штрум.

– Да, кроме того, он слышал о каких-то лагерях в Польше, куда свозят евреев, убивают и разделывают их тела, как на скотобойнях. Но, видимо, это фантазия. Я его специально расспрашивал о евреях, знал, что вас это интересует.

«Почему же только меня? – подумал Штрум. – Неужели других это не интересует?»

Каримов задумался на мгновение и сказал:

– Да, забыл, еще он рассказывал мне, будто немцы приказывают приносить в комендатуры грудных еврейских детей, и им смазывали губы каким-то бесцветным составом, и они сразу умирали.

– Новорожденным? – переспросил Штрум.

– Мне кажется, что это такая же выдумка, как и фантазия о лагерях, где разделывают трупы.

Штрум прошелся по комнате и сказал:

– Когда думаешь о том, что в наши дни убивают новорожденных, ненужными кажутся все усилия культуры. Ну, чему же научили людей Гете, Бах? Убивают новорожденных!

– Да, страшно, – проговорил Каримов.

Штрум видел сочувствие Каримова, но он видел и его радостное волнение, – рассказ лейтенанта укрепил в нем надежду на встречу с женой. А Штрум знал, что после победы уж не встретит свою мать.

Каримов собрался домой, Штруму было жалко расставаться с ним, и он решил проводить его.

– Вы знаете, – вдруг сказал Штрум, – мы, советские ученые, счастливые люди. Что должен чувствовать честный немецкий физик или химик, зная, что его открытия идут на пользу Гитлеру? Вы представляете себе физика-еврея, чьих родных вот так убивают, как бешеных собак, а он счастлив, совершая свое открытие, а оно, помимо его воли, придает военную мощь фашизму? Он все видит, понимает и все же не может не радоваться своему открытию. Ужасно!

– Да-да, – сказал Каримов, – но ведь мыслящий человек не может себя заставить не думать.

Они вышли на улицу, и Каримов сказал:

– Мне неудобно, что вы провожаете меня. Погода ужасная, а вы ведь недавно пришли домой и снова вышли на улицу.

– Ничего, ничего, – ответил Штрум. – Я вас доведу только до угла.

Он поглядел на лицо своего спутника и сказал:

– Мне приятно пройтись с вами по улице, хотя погода плохая.

Каримов шел молча, и Штруму показалось, что он задумался и не слышит того, что сказал ему Штрум. Дойдя до угла, Штрум остановился и проговорил:

– Ну что ж, давайте тут простимся.

Каримов крепко пожал ему руку, сказал, растягивая слова:

– Скоро вы вернетесь в Москву, придется нам с вами расстаться. А я очень ценю наши встречи.

– Да, да, да, поверьте, и мне печально, – сказал Штрум.

Штрум шел к дому и не заметил, что его окликнули.

Мадьяров смотрел на него темными глазами. Воротник его пальто был поднят.

– Что ж это, – спросил он, – прекратились наши ассамблеи? Вы совершенно исчезли, Петр Лаврентьевич на меня дуется.

– Да, жаль, конечно, – сказал Штрум. – Но немало глупостей там наговорили мы с вами сгоряча.

Мадьяров проговорил:

– Кто же обращает внимание на сказанное сгоряча слово.

Он приблизил к Штруму лицо, его расширенные, большие, тоскливые глаза стали еще темнее, еще тоскливей, он сказал:

– Есть действительно хорошее в том, что прекратились наши ассамблеи.

Штрум спросил:

– Что же?

Мадьяров с одышкой проговорил:

– Надо вам сказать, старик Каримов, сдается мне, работает. Понятно? А вы с ним, кажется, часто встречаетесь.

– Никогда не поверю, чушь! – сказал Штрум.

– А вы не подумали, – все его друзья, все друзья его друзей уже десять лет стерты в порошок, следа нет от всей его среды, он один остался да еще процветает: доктор наук.

– Ну и что же? – спросил Штрум. – Я тоже доктор, и вы доктор наук.

– Да вот то самое. Подумайте об этой дивной судьбе. Я, чай, вы, сударь, не маленький.

– Витя, мама только теперь пришла, – сказала Людмила Николаевна.