Джонни повернулся. Баннерман снял очки и вытирал глаза.
– Если вам и вправду дано все это видеть, мне жаль вас. Бог
создал вас уродцем вроде коровы с двумя головами – показывали такую на ярмарке.
Простите. Зря я вас так.
– В Библии сказано, что бог равно любит все свои создания, –
отозвался Джонни. Голос у него слегка дрожал.
– Ну-ну, – кивнул Баннерман, потирая переносицу. –
Оригинально же он решил продемонстрировать это, вы не находите?
Спустя минут двадцать зазвонил телефон, и Баннерман быстро
снял трубку. Сказал два-три слова. Потом долго слушал. И старел у Джонни на
глазах. Положив трубку, он молча смотрел на Джонни.
– Двенадцатого ноября семьдесят второго года, – выдавил он
наконец. – Студентка. Ее нашли в поле у шоссе. Анна Саймонс. Изнасилована и
удушена. Двадцать три года. Группа спермы не установлена. И все же, Джонни, это
еще ничего не доказывает.
– Не думаю, что вам действительно нужны дополнительные
доказательства, – сказал Джонни. – Поставьте его перед фактами, и он во всем
сознается.
– А если нет?
Джонни припомнил свое видение у скамейки. Оно налетело на
него с бешеной скоростью, словно смертоносный бумеранг. Ощущение рвущейся
ткани. И сладкая, ноющая боль, воскресившая в памяти боль от прищепки. Боль,
которая искупала все.
– Заставите его спустить штаны, – сказал Джонни.
Репортеры еще толпились в вестибюле. Едва ли они ожидали
развязки или по крайней мере неожиданного поворота в деле. Просто дороги из-за
снега стали непроезжими.
– Вы уверены, что приняли наилучшее решение? – Ветер
отшвыривал слова Джонни куда-то в сторону. Разболелись ноги.
– Нет, – ответил Баннерман просто. – Но думаю, что вам надо
быть при этом. Думаю, Джонни, будет лучше, если он посмотрит вам в глаза.
Пошли, Додды живут всего в двух кварталах отсюда.
Они шагнули в снежный буран – две тени в капюшонах. Под
курткой у Баннермана был пистолет. Наручники он пристегнул к ремню. Они и
квартала не прошли по глубокому снегу, а Джонни уже начал сильно прихрамывать,
хотя и не сказал ни слова.
Но Баннерман заметил. Они остановились в дверях
касл-рокского трансагентства.
– Что с вами, дружище?
– Ничего, – сказал Джонни. Ну вот, теперь и голова заболела.
– Что значит «ничего»? Глядя на вас, можно подумать, что у вас
сломаны обе ноги.
– Когда я вышел из комы, врачам пришлось их прооперировать.
Атрофировались мышцы. Начали таять, как выразился доктор Браун. И суставы стали
ни к черту. Все, что можно, заменили синтетикой…
– Это как тому типу, которого отремонтировали за шесть
миллионов?
Джонни подумал об аккуратной стопке больничных счетов в
верхнем ящике бюро у них дома.
– Что-то в этом роде. Когда я долго на ногах, они у меня
деревенеют. Вот и все.
– Хотите вернемся?
Еще бы не хотеть. Вернуться домой и начисто забыть об этом
кошмаре. И зачем приехал? Расхлебываешь за него все это, и тебя же называют
коровой с двумя головами.
– Нет, мне уже лучше, – сказал Джонни.
Они вышли из дверей, ветер подхватил их и попытался метнуть
по желобу пустынной улицы. Они с трудом продвигались, в лицо им светили
облепленные снегом фонари, гнувшиеся под напором ветра. Они свернули в боковую
улочку и миновали пять домов; перед аккуратной двухэтажной коробкой Баннерман
остановился. Подобно соседним, она была наглухо закрыта и погружена в темноту.
– Вот этот дом, – сказал Баннерман каким-то бесцветным
голосом. Они перебрались через наметенные перед крыльцом сугробы и поднялись по
ступенькам.
Пока Баннерман барабанил в дверь, Джонни, превозмогая боль,
переступал с ноги на ногу и думал о том, что эта ночь никогда не кончится. Она
будет тянуться и тянуться и наметет сугробы, которые, рухнув, погребут всех под
собой. Минут через пять дверь отворилась.
Генриетта Додд оказалась женщиной необъятных размеров –
настоящая гора плоти. Джонни впервые видел человека столь отталкивающей и
болезненной внешности. Желтовато-серая кожа. Ящероподобные ручки в сыпи,
похожей на экзему. Узкие щелочки глаз, поблескивавших из-под набрякших век.
Такой взгляд, с горечью подумал Джонни, бывал у матери, когда она погружалась в
свой религиозный транс.
– Что вам нужно среди ночи, Джордж Баннерман? –
подозрительно спросила миссис Додд дребезжащим голосом, похожим на жужжание
пчелы или мухи в бутылке, – такой голос бывает у толстух.
– Мне надо поговорить с Фрэнком, Генриетта.
– Утром поговорите, – сказала Генриетта Додд и хотела
закрыть дверь у них перед носом.
Баннерман придержал дверь рукой.
– Извините, Генриетта. Дело срочное.
– Будить его? Вот еще! – взвизгнула она, стоя в дверях. – Он
спит как убитый! Иногда у меня среди ночи разыгрывается тахикардия, я звоню,
звоню в колокольчик, и что же, думаете, он приходит? Как бы не так, спит, и
хоть бы хны. Ничего, когда-нибудь он проснется и найдет в постели мой труп. Вот
умру от сердечного приступа – кто тогда подаст ему это чертово яйцо в мешочек!
А все потому, что вы совсем его загоняли.
Она улыбнулась довольно гаденькой улыбочкой – так улыбаются,
поверяя под большим секретом грязную историю, – вот, мол, полюбуйтесь.
– Каждую ночь дежурство, гоняется на машине за всякой
пьянью, а у них, может, пистолет под сиденьем. Мотается по забегаловкам да
притонам, где всякий сброд, а вам начхать! Знаю я, что там творится, шлюха за
кружку пива в два счета может наградить моего невинного мальчика какой-нибудь
дурной болезнью.
Ее дребезжащий голос отзывался в висках у Джонни
пульсирующей болью. Хоть бы она уже замолчала! Умом Джонни понимал: это
галлюцинация, результат усталости и напряжения, но ему все больше казалось, что
перед ним стоит его мать, вот-вот она переведет взгляд с Баннермана на него и
начнет свою волынку о редкостном даре, которым господь наградил Джонни.
– Миссис Додд… Генриетта… – только и успел сказать Баннерман
примирительным тоном, но тут она действительно перевела взгляд на Джонни и
уставилась на него своими остренькими и в то же время глуповатыми поросячьими
глазками.
– А это кто такой?
– Помощник по особым делам, – не моргнув глазом ответил
Баннерман. – Генриетта, я должен разбудить Фрэнка. Всю ответственность беру на
себя.
– Ах, ответственность! – прогудела она с каким-то жутковатым
сарказмом, и лишь теперь до Джонни дошло, что она боится. От нее исходили
удушливые волны страха – вот отчего у него так заломило виски! Неужели
Баннерман не чувствует? – Отвеет-ствен-ность! Ах ты, боже мой, какие мы
ва-аа-жные! Так вот, Джордж Баннерман, я не позволю будить моего мальчика среди
ночи. Так что вы и ваш помощник по особым делам можете убираться к своим
занюханным бумажонкам!