Они присели к столу, выпили и закусили, оживленно рассказывая о произведенном аресте. Хотя офицеры сгущали краски и драматизировали происшедшее, Латышев понял: оснований стрелять у них не было, просто перестраховались. Но такие мелочи никого не волновали.
– А как эта… Магрруська? – поинтересовался Лоскутов.
– Хороша, сволочь! Недаром майор на нее повелся… Красивая, фигуристая кобыла!
– Гм… Ггоспода, так, может, допгросим ее немедленно, по второй степени? – встрепенулся Лоскутов. – Дело-то неотложное! Пуд динамита – не шутка!
– А что, мысль правильная, – кивнул Козюков. – Идите, хорунжий, распорядитесь!
Тот потер руки и подмигнул Латышеву:
– Интегрэсный допгросец обещает быть. Загляните, не пожалеете…
«Ну, уж нет, – подумал Латышев, – могу представить, что это за „допгросец“! До такой гадости я опускаться не стану!»
Но когда все было готово, он вместе с коллегами пошел в подвал, в уже знакомую допросную с красными кирпичными стенами. Лоскутов нетерпеливо пританцовывал у стены, а возле стола безучастно раздевалась Маруся – высокая статная девица лет двадцати пяти с длинной русой косой. Она скинула валенки, сбросила на пол платок, длинное платье, кофту, стянула большой, как переметная сума, бюстгалтер, переступив ногами, сняла рейтузы с начесом и потертые чулки в рубчик. На стоящих полукругом офицеров она не обращала внимания, и те беспрепятственно рассматривали большие, отвисающие под своей тяжестью груди с розовыми сосками, крутой изгиб бедер, густые пышные волосы внизу живота, крепкие ноги…
– Давай, не спи, поворачивайся! – хорунжий звонко шлепнул ее по дебелому заду, нагнул к столу, повозился сзади, вцепился в крепкие бедра и принялся раскачиваться взад-вперед, с силой дергая ее на себя, чтобы войти поглубже. Маруся отстраненно смотрела перед собой, прямо на офицеров, но взгляд проходил сквозь них, как сквозь бесплотных призраков. Лицо ее ничего не выражало. Тем временем Лоскутов намотал косу на руку и натянул, как кучер поводья, голова девушки запрокинулась, и стало видно, что на бледных щеках проступил румянец, а губу она закусила, чтобы не закричать. Хорунжий все усиливал темп, густо запахло потом и еще чем-то острым и муксусным. Маруся тихо застонала, потом громче, зрачки у нее закатились, как после дозы наркотика, а потом глаза и вовсе закрылись. Она продолжала стонать и, широко раскрыв рот, облизывалась длинным красным языком.
– А ну-ка, дайте я, – Разгуляев, расстегивая ширинку, протолкался к столу и пристроился спереди, заняв жадно ищущий что-то девичий рот. Теперь они обрабатывали «допрашиваемую» с двух сторон, она громко вскрикивала и двигала одновременно тазом и головой…
Когда Лоскутов и Разгуляев удовлетворились жарким Марусиным телом, к ней подошел майор Козюков.
– Ложись на топчан! – скомандовал он и зачем-то пояснил подчиненным:
– Стар я для цирковых фокусов, мне опора нужна…
Девица выполнила команду охотно и с явным удовольствием опрокинулась на спину, бесстыдно распялив белые ноги. Козюков расстегнул галифе, спустил не совсем чистые кальсоны и вдруг гаркнул:
– Может, вы хоть отвернетесь, господа?! Неблагородно!
– Давайте выйдем, – произнес Портнов. – Что это мы, в самом деле?..
Они вышли в коридор, стараясь не глядеть друг на друга. Лишь Самохвалов был весел и оживлен:
– Хорошо, что такая ебливая попалась, совсем другое дело! Не терплю их бить да связывать… Особенно, когда плюются и норовят укусить…
– Что в лоб, что по лбу, – философски произнес Латышев. – Она же не сама к нам пришла…
– Не скажите! – возразил Портнов. – Это две большие разницы… Вот раз, помню…
В дверях, на ходу приводя себя в порядок, появился майор Козюков.
– Знаете, что она говорит? – давясь смехом, поведал он. – Спрашивает: теперь вы меня не расстреляете? С пудом динамита-то! Ну, чисто как дите…
В комнату для допросов, заговорщически переговариваясь, зашли Самохвалов и Портнов. Даже в коридоре было слышно, как Маруся стонала и кричала, причем продолжалось это довольно долго. Наконец, офицеры вышли – веселые и умиротворенные.
– Действительно мастерица, – прокомментировал Портнов. – К нам такие редко попадают…
Следующим нырнул в дверь Клементьев.
– Что же вы медлите, капитан? – спросил Самохвалов, разминая папироску и довольно улыбаясь. – Младшие по званию должны проходить последними! Заходите!
– Я, пожалуй, воздержусь, – проговорил Юрий Митрофанович.
Но когда через десять минут поручик появился на пороге, Латышева будто кто толкнул в спину. Он молча открыл дверь и шагнул в допросную, которая, впрочем, сейчас должна была называться по-иному…
У него давно не было женщины, и он долго не мог оторваться от распаренного, измятого и мокрого тела. А Маруся спрашивала теперь его:
– Вы же меня не расстреляете? Я ведь все хорошо сделала! Хотите, оставьте меня при себе… Я все сделаю, что скажете…
Потом он присоединился к остальным, которые продолжали пьянку в кабинете Козюкова. Ему было муторно и тошно, хотя все остальные находились в прекрасном настроении: поднимали тосты, шутили. Портнов вспомнил старый смешной анекдот, контрразведчики ухохотались. Самохвалов достал откуда-то гитару и запел приятным баритоном:
Я тебе напишу через час после боя,
Через час после боя, а теперь не проси,
Отступают один за другим эскадроны
И убитых уносят с собой на рыси…
Разомлевшие офицеры с готовностью подхватили:
Нас уже не хватает в шеренгах по восемь,
И героям наскучил солдатский жаргон…
И кресты вышивает последняя осень
По истертому золоту наших погон…
Словом, посидели хорошо, душевно, по-товарищески. Только когда стали расходиться, Козюков напомнил:
– Завтра допросите эту шкуру по третьей степени! Она не понимает, что такое вербовка штабного начальства, связи с красными, хранение динамита… Думает: ноги раздвинула – и все спишут!
Оставшись один, изрядно опьяневший Латышев придвинул кресло к камину и долго всматривался в пляшущие языки пламени, в обугливающиеся, стреляющие искрами поленья, в желтые блики, прыгающие по задней, дочерна закопченной стене. Потом снял перстень, зажал в каминные щипцы и сунул в огонь. Он думал, что металл начнет плавиться, сначала выпадет и начнет тлеть черный камень, потом оплывет и потеряет форму львиная морда, а капли серебра закапают вниз, на сложенные колодцем дрова…
Но ничего этого не произошло. Перстень как будто находился не в огне, а в желто-красных водяных струях, которые обтекали его, не причиняя ни малейшего вреда. Щурясь от жара, Латышев, наконец, отодвинулся, вынул перстень из огня, осторожно прикоснулся… Металл остался холодным!