Личная жизнь адвоката - читать онлайн книгу. Автор: Наталья Борохова cтр.№ 62

– Меня просто ловко обработали, и я, как последний болван, купился на эту туфту.

– Может, с вами говорили защитники подсудимой? Почему вы вдруг решили изменить свое первоначальное решение? На следствии с вами проводилась очная ставка, на которой вы последовательно обличали вашу сообщницу в совершении преступления.

– Просто надоело быть негодяем, – сказал Жорик, смотря при этом на Еву. Они сидели на одной скамье подсудимых, но не рядом. Между ними вполне могли разместиться еще три человека. После той встречи на очной ставке Ева прекратила общение со своим бывшим приятелем и держалась так, словно она с ним незнакома. Сейчас, впервые за все время процесса, она повернула в его сторону голову и слушала все, что он говорит. «Лучше поздно, чем никогда» – известное выражение, но только в этом случае Ева понимала, что раскаяние к Бирюкову пришло слишком поздно. Он испортил многое, что исправить теперь было очень сложно.

– Ваша честь, позвольте задать вопросы подсудимому, – попросила Дубровская.

– Пожалуйста. Задавайте, – разрешил судья.

– Поясните, подсудимый, просила ли вас Вострецова применить к Винницкому физическую силу, чтобы отомстить ему за отказ жениться?

– Ева просила меня просто поговорить с ним по-мужски.

– Что значит «по-мужски»?

– Ничего криминального она не просила. По-мужски – то есть как мужчина с мужчиной. Серьезно. Ведь у Евы нет ни отца, ни старшего брата. За нее некому заступиться.

– Когда вы наносили удары Винницкому, она была рядом?

– Нет, она ушла.

– Зачем все-таки вы ударили потерпевшего, раз вас никто об этом не просил?

– Артем вел себя по-хамски. Он не уважал ни Еву, ни меня. Он требовал, чтобы мы немедленно убрались вон. Может, в этом он был и прав, но в тот момент его поведение и слова показались мне особенно обидными.

– Вы кидали предметы в потерпевшего, переворачивали стол?

– Да нет. Зачем мне это было нужно?

– Как вы объясните то, что порядок в гостиной был нарушен? Может, вы просто не помните? Вы же были пьяны.

– Нет. К моменту нашего разговора с Винницким я протрезвел и помню все. Я не рушил журнальных столов и напольных ваз. Кстати, сам Артем разбил мне губу.

– Ну, знаете ли… Я возражаю, ваша честь, – поднялась с места Милица Андреевна. – Сейчас мы договоримся до того, что виновным окажется мой сын. Наверно, это Артем напал на подсудимых, избил их, отнял у них личные вещи, но затем почему-то умер. Я прошу у суда прекратить эту дискуссию и зачитать прежние показания Бирюкова, которые он давал на следствии. Тогда он говорил правду, а теперьс лжет.

Она была возмущена, и ее природная невозмутимость куда-то исчезла. Сейчас перед судом стояла взволнованная женщина с некрасивыми алыми пятнами на щеках.

– По закону я не имею права запретить подсудимому давать показания, – пояснил судья. – Конечно, мы еще вернемся к вопросу о причинах столь резкой смены настроения подсудимого и, возможно, зачитаем его показания в судебном заседании. Но Бирюков волен говорить все, что захочет. Это его право.

– Но у меня тоже есть права! – возмутилась женщина. – Я – потерпевшая. Это я пострадала в этом деле больше всего. Я потеряла сына. Я почти лишилась мужа. Вместе с тем вы обязываете меня говорить правду и даже берете у меня об этом расписку. Почему же на подсудимых нет управы?

– Увы! Таков закон, – развел руками судья. – Вы обязаны говорить правду. Подсудимые же вправе молчать, если захотят; вправе говорить, что хотят. Это всего лишь способы их защиты.

– А кто же защитит порядочных людей от негодяев?! Даже закон на их стороне, – негромко проговорила Милица Андреевна. Она была недовольна всем: и судьей, и законом, и адвокатами.

– Ваша честь, я бы попросил потерпевшую не называть подсудимых негодяями, – торжественно заявил Василий. – Их виновность еще не установлена приговором суда, и выводы делать преждевременно.

– Я прошу потерпевшую выбирать выражения, – кивнул головой судья, и процесс продолжился. По просьбе прокурора огласили протокол допроса Бирюкова, а затем долго и нудно выспрашивали у него, почему и как он дал подобные показания. Жорик вовсю пытался реабилитировать себя в глазах Евы и ее адвокатов, но ему было непросто объяснить, почему он на следствии свалял дурака. Прокурор лез к нему в душу, выясняя все до мелочей, а он выкручивался, как мог. Теперь его интересы защищал другой адвокат, молодой и нервный, который елозил на своем стуле, не решаясь вмешаться в ход допроса. Он понимал, что его клиент похож на мишень, в которую каждым своим новым вопросом прокурор втыкает дротики, но помочь ему сейчас было сложно даже опытному адвокату. Такова была цена за ошибку.

Лиза и Василий понимали, что новые показания Бирюкова не станут тем чудом, которого они так долго ждали. Прозрение к Жорику пришло слишком поздно, а настойчивость прокурора и недовольство судьи свидетельствовали о том, что они склонны строить свои выводы на прежнем материале. Но Ева заметно ожила. Несмотря на всю свою ершистость, она была не злопамятной девушкой и, судя по выражению ее лица, уже сейчас могла простить прежнего приятеля. Она тяжело пережила предательство. Раскаяние Жорика воскресило в ней надежду на то, что все будет хорошо.

– Я же говорила, что он одумается, – сказала она адвокатам после окончания процесса. – В принципе, он – неплохой парень, просто в самом начале дал слабину.

Василий помрачнел. Он нисколько не пожалел, что заехал «неплохому парню» в физиономию во время очной ставки, а когда услышал о раскаянии Жорика в суде, ему захотелось сделать это еще раз. До Бирюкова, видимо, не доходило то, что его слова, уже зафиксированные в протоколе допроса, являются доказательством. Вчера он утверждал одно, сегодня – другое и наивно полагал, что ему будут верить и в первом и во втором случае. Он подвел и себя и Еву, а теперь стучал кулаком в грудь и каялся.

Адвокаты ушли из суда с легким чувством досады. Повернуть время вспять было невозможно. Судебное разбирательство неумолимо шло к своему финалу. Бирюков выбрал не самый лучший момент начать все с чистого листа.

Дубровская вернулась домой уже после шестичасового кормления. Теперь, когда ее тайну раскрыли, ей уже не нужно было прятать свои деловые бумаги среди пеленок и распашонок. Она могла надевать деловой костюм, брать с собой портфель, так как она это делала раньше. Но внезапно обретенная свобода счастья ей не принесла. Мерцалов изображал полное безразличие к ней самой и ее делам. Он мог сказать ей в течение дня не более десятка слов и делал это в случае крайней необходимости. О самочувствии детей он мог справиться у Лиды, о готовности обеда у матери. Жена в этой семейной цепочке стала лишним звеном. Она не сидела с близнецами и не занималась хозяйством. О чем с ней было говорить? О ее успехах в деле защиты Вострецовой? Андрею Сергеевичу это было неинтересно. «Передай перечницу… Ты не знаешь, куда делась свежая газета? Ты опять оставила свет в ванной», – вот и все общение. Дубровская в своей семье почувствовала себя чужой. Свекровь выражала ей свое порицание всем, чем могла. Она сухо кивала головой в ответ на ее приветствие, не заговаривала с ней о погоде и последних городских сплетнях. Саша и Маша маме, конечно, были рады, но они радовались также и появлению няни, и отца. Последнее обстоятельство было самым обидным. Лиза могла снести упреки мужа и свекрови, но видеть, что родные дети не выделяют ее из круга близких родственников, оказалось невыносимым. Конечно, возвращаясь домой, Елизавета, как могла, старалась восполнить свое отсутствие. Она наспех мыла руки, брала из кухни кефир, бутылочку и бежала к детям. В погожие дни она гуляла с ними во дворе около часа, в ненастье возилась с ними на ковре в детской. Близнецы подросли и успешно исследовали все уголки комнаты. За ними был нужен глаз да глаз. Они ловко ползали, вставали, держась за прутья кроватки и ручки шкафов. Из комнат убрали все опасные предметы, прикрыли острые углы, убрали с видных мест все хрупкое, тяжелое, электрическое. Но мелкие неприятности периодически возникали. Близнецы просто искрились неуемной детской энергией, а их мать, устав после долгого судебного дня, клевала носом. Однажды, притулившись спиной к детской кроватке, она задремала, казалось, на минутку. Но этого времени хватило для того, чтобы малыши разворошили семейный альбом, который неосторожная Елизавета держала в нижнем ящике комода. Когда она открыла глаза, фотографии веером усыпали ковер. Часть снимков мокли в лужице. Саша и Маша были без памперсов. Схватив испорченные свадебные снимки в руки, Дубровская залилась горючими слезами. Она плакала, а близнецы, почувствовав что-то неладное, не сводили с матери блестящих пуговиц глаз. «Нет, я переоценила себя, – вытирая слезы, которые продолжали литься и литься, рассуждала она. – Мне далеко до жены британского премьер-министра. Я не могу одновременно воспитывать детей и биться в залах заседаний. Нужно выбирать что-то одно». Ей до смерти хотелось, чтобы хоть кто-нибудь утешил ее, протянул руку помощи, заверил, что она поступает правильно. Но от свекрови ждать подобного всепрощения было глупо. Она кормила ужином сына в столовой и меньше всего на свете сейчас думала о проблемах Лизы. Андрей, усталый и мрачный, сидел, уставившись в телевизор, и механически поглощал жаркое, приготовленное заботливыми руками матери. Он чувствовал себя обманутым и брошенным, словно любимая жена предпочла ему кого-то другого. Не важно, что под этим «другим» скрывалась работа. На взгляд Мерцалова, вероломство Лизы, бросившей его и детей ради профессии, было равно грехопадению блудницы.