Крест мертвых богов - читать онлайн книгу. Автор: Екатерина Лесина cтр.№ 52

– Ну? – Никита чуть успокоился, во всяком случае, глаз его дергаться перестал. – Видишь? В содеянном не раскаивается. Убивал твой Харыгин людей, тех, которые к нему за помощью шли, добрый человек, правда? Честный. Интеллигентный. Гнилая скотина!

Я вернул лист с признанием, но строчки так и стояли перед глазами. Федор Николаевич, Федор Николаевич, что же вы натворили… одно дело – разговоры, рассуждения, и совсем другое – самому, своими руками.

– Кури, – разрешил Никита. – И не молчи, ненавижу, когда ты замолкаешь.

А чего сказать-то? Крепкий Гришкин табак вяжет горечью и почти сразу пробивает на кашель, а нормального по нынешним временам не достать.

– Ты б бросил это дело, а? – Никита совсем спокоен, и вид у него слегка виноватый. – Смотрю, как ты кашляешь, и боязно становится, не чахотка ли…

– Нет.

– А у меня мамка чахоточная была, и сестра тоже. Я вот не хочу так умирать, чтоб медленно и без надежды, это ж как приговор, верно? Таешь, таешь, тело живо, но будто изнутри гниет… хотя гниет – от сифилиса. Что пялишься? Неприятно слышать? А жить, знаешь, как неприятно, когда кто-то рядом с тобой подыхает? Воняет, заходится кашлем, бормочет чего-то, просит… есть просит, пить просит… а прикасаться противно, боязно, а ну как заразишься.

Никита достал сигарету, закурил.

– Я из дому ушел с этого страха, потому как больше не мог… бросил их, понимаешь, Сергей Аполлоныч? Взял и бросил единственных людей, которых мог назвать родными, а ты за кого-то там просишь… интеллигент. А я ненавижу таких вот «добрых интеллигентов», знаешь почему?

Я молчал, я курил, заглатывая дымом слова, я понимал, что ровным счетом ничего не сделаю для Федора Николаевича, равно как и для прочих арестованных.

– Мамка моя из деревни родом, во всяком случае, она говорила, что из деревни, вот только всякий раз другую называла, ну так, верно, с того, что пила много… горе свое запивала, жизнь загубленную. Я поначалу верил и в горе, и в жизнь, отомстить хотел… и до сих пор хочу, вот только кому? Сигареткой угости, а?

Никита улыбался, снова улыбался, но сейчас уголки губ нервно подрагивали, выдавая беспокойство.

– Она любила поговорить, а я слушал… сядет, пьяная, вонючая, грязная, и начинает плакаться… и уйти нельзя, потому как разозлится. Вот и приходилось… про то, как в город приехала, про то, как по рекомендации устроилась в дом к «хорошему» человеку, про то, как этот человек соблазнил ее, но как возникла проблема, мигом отрекся, выставив из дому. Три рубля заплатил.

Он не спешил курить, мял сигарету в руке, мелкие черные крошки сыпались на стол, но Озерцов чересчур увлекся рассказом, чтобы обращать внимание на что-то еще.

– Мамка стала зваться гулящей прежде, чем и вправду превратилась в таковую. Правда, меня она родила, когда уже вовсю занималась ремеслом. От кого – неизвестно, клялась, что из благородных был клиент, но много ли веры шлюхе? И сестра у меня, как подросла, на панель пошла. А мне дорога была прямиком в фартовые… или в коты еще… однако, видишь, человеком сделался.

– И что ему будет? – Мне было бесконечно жаль Никиту, который стал не человеком, но неким гротескным подобием оного. Мне было жаль Харыгина, что от теории об убийстве ради спасения перешел к практике. Мне было жаль людей, ни в чем не повинных и не знающих, что Федор Николаевич, повредившись рассудком, пытался сотворить добро через жестокость и убийство. И себя мне было жаль, потому как разумом я понимал, что вся остальная жалость – бесполезна и беспомощна. Я не в состоянии изменить что-либо.

– Расстреляют, – вяло ответил Никита, складывая бумаги. – Если хочешь… я Гришке скажу, он тебя проводит. Поговоришь.

Олеженька? Зачем ему Олеженька? А крест зачем? И прабабкины воспоминания, которые прочно ассоциируются с яблочным повидлом и молоком. Господи, как давно я не ела батона с повидлом, и молока не пила, а вкус помню, точнее, вспомнила, когда про прабабку стала рассказывать.

Узкая комната, неширокая и длинная, точно коридор перегородили, окно прикрыто желтыми шторами, и света не хватает на все пространство, вот и выходит комната разделенной на две половины. Одна белая, наполненная светом до того, что каждая мусоринка, каждая пылинка видна, и пятнышки на воротничке тоже, и грязь, между паркетинами забившаяся, и черные нитки, торчащие из тапок. Вторая половина не темная – сумеречная, там живут длинные тени, книги, сливающиеся в одну мрачноватую неровную поверху стену, на которой изредка проблескивали золотым тиснением уже знакомые мне имена, и высокая кровать с горой подушек.

В той комнате мне было уютно, гораздо уютнее, чем сейчас, рядом с подозрительно-внимательным и уж вовсе непонятно-дружелюбным типом, про которого я помню только, как его зовут и что он работает в милиции. Нужно выпроводить его вон, а я разговариваю.

Почему?

Не оттого ли, что воспоминания лезут, давят изнутри, и, облекая картины в слова, я получаю временную свободу? Иллюзию общения? Жаль, что Руслан не рассказал, каков на вкус сигаретный дым. Пусть будет карамельным… а почему нет?

Но молчание затянулось, надо бы рассказать про Олеженьку, но я и сама почти ничего не знаю. Крест на ладони, привычные линии, знакомый рисунок… родители разозлились, когда я взяла его, потребовали убрать с глаз долой, а я носила, поначалу сугубо из упрямства и желания доказать самостоятельность, потом по привычке. Без креста неуютно, поэтому и Костьке не продала, хоть и просил… книгу он пишет. Пусть пишет, пусть берет, исследует, на время, но не навсегда.

Навсегда – чересчур долго, а я к кресту привыкла.

– Яна Антоновна, – мягко попросил Руслан, – кто такой Олеженька?

Олеженька – это прабабкин сын. У нее в тридцать восьмом двойня родилась, Олеженька и Сереженька, братья-близнецы, Олеженька старше на целых сорок минут, поэтому ему и наследство отцово.

– Положено было так. – Бабкины руки в мелких складочках морщин и желтых пятнах, как от одуванчиков, когда сорвешь. И те пятна, они тоже не отмываются, и руки мои не отмываются, мама ругала, но как удержаться, если выходишь во двор, а там одуванчики. Девчонки венки плели, и чтобы в несколько слоев, и с косой до пояса, и я плела, а теперь наказана. Приходится с бабкой сидеть и истории ее слушать. Хотя еще ничего, она рассказывает интересно, да и Костик обещал заглянуть.

– Олеженьке настоящий крест, а Сереженьке копию… у еврея одного заказала, из оставшихся. Нехорошо, конечно, следовало сообщить, что товарищ Фридеман на дому частным предпринимательством занимается, – бабушка сурово морщится, я жую батон с яблочным вареньем, запивая холодным молоком, повидло норовит сползти, приходится придерживать пальцем. – Но в то время мне не хватало гражданской сознательности.

Понятия не имею о гражданской сознательности. Вот руки в соке одуванчиков или тройка по математике – это понятно… и еще макулатуру собирать, я обязалась принести три килограмма, но откуда их взять, не знаю. Есть мысль книги снять, у бабушки их много, она и сама не знает, сколько, и не читает, вон какие пыльные.