— Нет.
— Совсем интересно, — сказал Данил. — А в той, что рванула,
стало быть, оказался ввинчен… Идиотский набор. Селедка с вареньем. Я не
Винни-Пух, белый и пушистый, но у меня здесь просто нет задач, которые
следовало бы решать оружием.
— Скажи спасибо.
— Спасибо.
— Да не за то, что протрепался тебе, а за то, что я — умный,
— усмехнулся Басенок. — Я ж говорю, собрал справочки… Иначе хрен бы ты у меня
получил, а не информацию, да и не прошел бы ты дальше сержанта на входе…
Короче, что нужно?
— Ничего, — сказал Данил.
— Слушай, я понимаю, что вы у себя в России привыкли творить
дела по-другому, но у нас государство, знаешь ли, правовое. И расследовать
такие дела должны не заезжие инвесторы, а соответствующие службы.
— Ты же говорил, дело в ГБ.
— У нас тоже тяжелые отдельчики имеются…
— Верь не верь, но у меня пока что попросту нет зацепок, —
сказал Данил. — Ни малейших. Ни черта я еще не знаю. И не понимаю ни черта.
…Он покинул помпезное здание, пребывая, в общем, в хорошем
настроении.
Басенок даже пригласил его на дачу в ближайшие выходные, но
оптимизма, конечно, добавляло не это приглашение, а то, что «органы», можно
уверенно сказать, настроены вполне благожелательно: иначе генерал держался бы с
ним совершенно по-другому, какая, к черту, былая служба «в одним и тем полке»…
И не вспомнил бы о такой ерунде, имей он что-то против
Данила и «Клейнода»…
Тогда? И главное, какого черта на свет всплыла бельгийская
винтовочка с оптикой? Он не кривил душой, когда говорил, что набор оружия
прямо-таки идиотский: гранаты и стандартные трещотки плохо сочетаются с хорошим
снайперским стволом…
По-прежнему тщательно проверяясь, он покружил по городу — и
чтобы выявить возможных преследователей, и чтобы примитивно убить время.
Посидел в небольшом кафе, побродил у книжных лотков, перешел по подземному
переходу к станции пригородных автобусов, где бесцельно шатавшийся человек не
вызывал вовсе уж никакого интереса.
Железнодорожный вокзал был в двух шагах, и Данил хорошо
расслышал хрипение динамика, возвещавшего о прибытии московского поезда.
Неторопливо направился к перрону, занял выгодную позицию. И стоял у стены, пока
не увидел спустившегося на перрон негра.
Негр был русский. Такое случается. Франсуа Петрович Пормазов
являл собою один из довольно многочисленных, надо признаться, плодов Всемирного
фестиваля молодежи и студентов, имевшего честь сотрясти Москву в 1957 году.
Жгучий, пламенный интернационализм лучших представительниц
советского народа, как-то ненароком слившись с сексуальным любопытством,
породил самые неожиданные мимолетные романы — в самых причудливых сочетаниях
рас, национальностей и колеров кожи. Сколько заграничных лапочек покинули
просторы нашей Родины брюхатыми, истории в точности неизвестно. Правда,
статистике неизвестно также, сколько «фестивальных» младенчиков запищали и
загукали в пределах социалистического отечества девять месяцев спустя.
Определенно, немало.
Будущая мамаша Франсуа угодила на фестиваль в качестве
знатной и передовой ткачихи, комсомольской суперзвездочки из захолустного
уральского городка. Москва, как ей и положено, уже в те времена взирала на
многое не без цинизма, но вот в кондовой российской глубинке, не избалованной
лишней информацией о внешнем мире, к неграм отношение было, пожалуй что,
нежно-трепетно-братское. Поскольку ни одного из них и в глаза не видели, их
любили заочно, а следовательно, горячо — как бедолаг, зверски угнетаемых
зарубежным империализмом. И вдруг наивные комсомолочки из провинции обнаружили,
что угнетаемые — не какие-то там абстрактные скелетики, громыхающие цепями, а
вполне мускулистые и сытенькие мужички, проявлявшие к белым девочкам отнюдь не
классовый интерес и сами вызывавшие здоровое томительное любопытство у
периферийных красоточек, не изведавших ничего, кроме прямолинейного лапанья в
темном уголке убогой танцплощадки.
Одним словом, братство народов стало затягиваться до утра…
Мамочку Франсуа спасли от всеобщего осуждения не только
фестиваль и время, но еще и захолустье — в семьдесят седьмом ее и в глухомани
без раздумий зачислили бы в падшие создания, но в провинции безвозвратно
упорхнувших хрущевских лет черномазики были пока что овеяны романтическим
ореолом пролетарского братства и коммунистического единения с угнетенными. К
тому же мама-комсомолочка твердила, что невзначай обрюхативший ее Франсуа
героический подпольщик, партизан из джунглей, сражавшийся против злых сухопарых
колонизаторов в шортах и пробковых шлемах за свободу и светлое будущее
угнетенной родины.
Окружающие ей верили. Она, впрочем, и сама искренне верила,
поскольку ее в этом убедил сам Франсуа (который на самом деле был вторым сыном
туземного короля, полноправным наследником сплетенного из прутьев священного
дерева ибу престола, а уж на плантациях сроду не гнулся, поскольку видел
плантации не иначе как из окна папашиного «Кадиллака»)…
Провинция не привыкла долго удивляться, да и вообще там не
особенно любят чему-то удивляться. Когда схлынули пересуды и сплетни,
кроха-негритенок прекрасно вписался в жизнь тихого уральского медвежьего уголка
— носится по улицам, играет в «чику» и лазает по садам, как все его сверстники.
В конце-то концов, конечностей у него было, как и полагалось, четыре, голова
одна, хвоста при детальном осмотре не обнаружилось, а бананов он не просил,
поскольку до десяти лет и не подозревал, что на свете существуют бананы…
В свидетельство о рождении его записали «Петровичем» из-за
полной беспомощности должностных лиц — как ни мучили мозги милиционеры в
паспортном столе, не смогли придумать, какое отчество можно образовать от имени
«Франсуа»:
Франсуевич? Франсуич? Франсуавович? Все варианты смотрелись
как-то чудновато… А в жизни его больше кликали Федькой.
Куда может угодить, войдя в половозрелые года, индивидуум,
наделенный классическим, каноническим внешним обликом негра, но рожденный
русской мамою и воспитанный славянами в глубинке?
Если только не загремит допрежь в колонию вместе с
белокожими шпанистыми соседями?
Кем ему суждено быть, ежели увернется от печальной стези
тюремного сидельца?
Правильно, тут и думать нечего, не бином Ньютона…
Соответствующие органы взяли Франсуа на примету, едва его
загребли на действительную, и после демобилизации чернокожий младший сержант
куда-то испарился, да так надежно, что в родных местах показался лишь полтора
десятка лет спустя, да и то проездом в Сибирь. В детали Данил, разумеется, не
вникал (да и кто бы ему открылся?), но по редким обмолвкам восстановил основной
пунктир: долгие годы Франсуа провел скорее в Штатах, нежели в Африке (впрочем,
засветившись и на Черном континенте), и сгорел, когда к янкесам переметнулась
очередная курва в серьезных погонах, обремененная кое-какими тайнами. Ноги-то
Франсуа унес, но дальнейшая карьера, как легко догадаться, рванула под уклон,
закончившись рапортом об отставке уже в шизофренические перестроечные года.
После замысловатых и туманных жизненных перипетий потомок чернокожего принца
всплывал на поверхность то в качестве волонтера казачьей сотни в Приднестровье,
то частного сыскаря в краях поспокойнее, ибо по капризу судьбы жизненные
взгляды Франсуа относились к тем, что принято изящно именовать
национал-патриотическими. С русскими неграми такое тоже случается. 6 октября
девяносто третьего он до последнего сидел в Белом доме, откуда благополучно
ушел, как стрела сквозь туман, никому из полупьяных ментов в многочисленных
линиях оцепления просто в голову не могло прийти, что мечущийся по улице
заполошным зайцем, жалобно чирикающий что-то на непонятном наречии негритос в
ненашенском костюмчике может оказаться убежденным русским националистом,
известным в Приднестровье как Неро Драгуле-Черный дракон… Лишь один пьяный
сержантик, до того, как надеть форму, пару лет тусовавшийся со скинхедами,
попытался было заставить черномазого поползать на коленях — вне политической
связи с событиями, понятно, но Франсуа в две секунды отправил его к праотцам с
помощью вульгарной шариковой авторучки, даже не сдергивая автомата с плеча
падающего трупа, резанул очередью по напарнику и растворился в московских
просторах…