Сталин однажды и говорит мне:
– Экспертиза, Рука, установила, что ликвидированная
тобой немецкая овчарка была, действительно, бешеная собака. Подозрительно
другое. Владелец одной соседней дачи и хозяин собаки троцкист Кудря Илларион
Матвеевич бесследно запропастился. В прошлом он очень досадил мне. Дал в
присутствии Ленина пощечину, от которой не застрахован даже Сталин.
Политический враг. Жесток, как десять вместе взятых Неронов… Отъявленный
марксист-догматик. Правда, удачно ликвидировал оголтелую аристократию
Ленинграда и помог мне в двадцать девятом. Займись им. Я хочу посмотреть, на
что ты годен. Мы уничтожили царский правопорядок. Каноны классической юстиции
выкинули на свалку истории. Поэтому наши следственные органы и правосудие
далеки от совершенства. И поэтому же будь свободен в своих дейстеиях, Рука. Я
обязан тебе, но ошибок не прощаю. Валяй!.. Сами понимаете, как я тогда
загорелся, и как заиграла кровушка моя, моя плоть, навечно заключенная в
тюрьму! Первым делом обследую покинутую, заколоченную Кудрей дачу. Тоже, вроде
вас, нахапал дерева, кожаных диванов из графских гостиных, картин, бронзы,
фарсрора и прочего барахла… Все вы, как один, сволочи, умрете в борьбе за
это!.. Обследую. Явно бежал Кудря. Интуиция сработала. Чуял, что скоро –
крышка. Слился, небось, с массами или сиганул в Турцию. Обследую дачу.
Подготовки сыщицкой – никакой. Только страсть, бешеная охотничья страсть и
интерес взглянуть на отношение палачей к собственной боли, к унижению, к
неминуемой смерти. Не нахожу, увы, ничего, что подсказало бы мне хотя бы направление
поиска. Решаю объявить розыск. Стою тупо на участке, детектив вонючий, трухаю
Сталину на глаза попасться и вдруг: ж-ж-ж-жу, зазвенели мои жилушки в резонанс
со случайностью, не замеченной, конечно, в тот именно миг, но приведшей меня ни
с того, ни с сего к собачьей конуре. Вернее, это была не конура, а собачий
домик, чем-то напоминавший мавзолей. Пирамидка такая деревянная. Только стесаны
грани, наляпаны резные планочки, чтобы не сквозило слишком явное сходство с
известным шедевром архитектуры. Пародийность конуры была очевидна. Наверное,
бежавший троцкист одинаково относился к своим двум врагам, умершему и живому.
Цепь с ошейником наборным и чеканкой «Альфа». Ошейник не перетерт, не сброшен
псом, а снят него кем-то. Присел я. Смотрю на громадные, просто громадные,
обглоданные Алфой, целые, неразрубленные даже бараньи тазы, свиные ноги с
копытами и думаю: что же это за печь такая охуенная, если в нее целый хряк
влазит? .. На даче такой нету. Углей и вертела на участке не видать. А главное,
обожжены копыта и края костей дочерна, до хрупкости, до полного праха! Ну-ка,
думаю, Вася, проверь версию! Все ж-таки ты не голову, а жопу обморозил на
проклятой колодине.
Хотел сначала взять с собой человека три из особого отдела,
к которому был прикомандирован по звонку Сталина. Потом передумал.
Взял пару «несчастий» на всякий случай и машину. Валяй,
говорю шоферу, в крематорий! Есть – в крематорий!
Вечер. Дождь. Тоска. А если я ошибся? Тоска и дождь.
Подъезжаем.
Стучу в железные ворота. Никого. Перемахнул через них с
верха подъехавшей «Эмки». Захожу в сторожку. Сторож, как это ни странно, мертв.
Не остыл еще. Возможно даже, умер от моего стука. На столе – бутылка. На
полу – выпавший из рук стакан в луже водки. Не успел сторож опохмелиться. Удар.
Удачная смерть…
Вы считаете, что лучше подохнуть, опохмелившись?.. Я так не
считаю… У нас разное отношение к предсмертному состоянию… Я думаю, что лучше
вообще не пить…
Мертв – так мертв. Приказываю шоферу, открые ворота,
подъехать, желательно потише, к самому крематорию. Дождь. Отвратительное серое
здание закрыто. Ищу черный ход. Нахожу. Лестница ведет в подеал.
Оттуда доносятся голоса лиц мужского и женского пола, как
пишут в протоколах допросов. Смех, кажущийся похабным и на расстоянии… Я был в
штатском, хотя Сталин с ходу сделал меня лейтенантом. Форму я люто ненавижу по
сей день.. . Человек десять там, думаю. С двумя маузерами и парой кулачин
справлюсь. Вынимаю из кобуры «несчастье»… Постоял под дверью. Пир там у них
горой. Тосты, блядские шуточки, треканье насчет мировой революции. Суки, думаю,
позорные! Мало вам блядей и вина! Вам еще мирового бардака не хватает! Достаю
из кобуры второе «несчастье». Встаю на корточки.
Смотрю в замочную скважину… Ба! Вот тебе и классовая борьба!
Стоит посередине странного, не имеющего правильных очертаний
помещения стол… Я подчеркиваю, что это было именно помещение, то есть низкий
закопченный потолок, одна стена выгнутая, полукруглая.
Другая – мерзко вогнутая – образовала с полом тупой угол.
Под потолком виднелась какая-то черная ниша. Стена третья была, как я понял,
собственно вратами самого крематория. Частью обгорелый, потрескавшийся от жара
кафель, частью сталь раздвижных створок о глазками амперметры, вольтметры,
градусники, кнопки-лампочки, дввнушительных рубильника «Симменс». В общем,
изломанное безрассудно, случайно или вынужденно, пространство помещение было
нежилым и отвратительным. Посередине, хотя опреде лить середину такого
пространства очень нелегко, стоял про долговатый, типа теперешних журнальных,
длинный низкий стол. На столе, на железных носилках с колесиками лежал жареная
свинья… Не поросенок, а свинья… Не понимал гражданин Гуров, зачем вам
понадобилось такое уточнение. Свинья лежала…
Ах, это по вашему личному распоряжению она была выдана с
мясокомбината собутыльнику Кудре?.. И опять же только случайность помешала вам
быть в том обществе с девушкой? Потрясающе!.. Вам не удалось отправить жену
Электру в Большой театр, и вот – наша встреча снова отложена на десятки лет! ..
И это была не свинья на самом деле, не чушка, а молодой
хряк… Я потрясен!.. Лежал на столе молодой жареный хряк, похожий на загорелого
в Сочи ответственного работника, разомлевшего и додремавшего до солнечного
удара Зелень. Огурчики-помидорчики, грибочки, бутылочки. В посленюю очередь я
обратил внимание на гуляк. Они как бы попадали до этого в поле моего зрения. Их
было, что то странно, всего четверо. Но шумели, болтали, взвизгивая хохотали и
орали так, словно их было рыл восемь – десять. Сидели они на красных пуфиках
совершенно голенькие. Только на башке одного прекрасно сложенного брюнета
красовалась турецкая феска с кисточкой. Я тогда не ошибся. Это и был Кудря –
троцкист, романтик мировой революции, садист, ворюга и палач. В нос мне из
скважины замочной бил жареный душок и духота… Окон, кстати, в помещении не
было… Толкнул тихонько дверь. Открыта. Вхожу. Меня не замеют. Подхожу ближе к
столу в тот момент, когда Кудря старинным тесаком начал отрубать хряку голову.
– Жаль, что это не Сталин! – сказал он.
– Р-руки вверх! – гаркаю. Твари, привыкшие к безнаказаннсоти
и собственному произволу, не успев сообразить, что к чему, тут же вскидывают,
как говорят шакалы-урки, сушить лапки на веревочке. Тесак старинный так и
остался в загривке хряка. Полный бокал застыл в поднятой руке второго голого
гуся, и красное вино через край стекало ему по ладони и локтю в волосатую
подмышку. У блядей трепетали от дрожи алые и розовые ноготки. Заострились
груди, побледнели соски… Все, как сейчас, помню… Мне бы только не забыться: уж
очень аффективно вживаюсь я в воспоминание…