— Ребекка.
— Привет. Как самочувствие в такое кошмарное утро? — Я сказала это нарочито весело, эдакая бодренькая медсестра, от чьей бодрости выть хочется.
— Все болит и ноет. Этот ветер доконает любого, даже если сидеть взаперти. Где была?
— В Порткеррис ходила. Надо было купить кое-что для Молли.
— Который час?
— Половина первого.
— Тогда надо выпить рюмку хереса.
— А это разрешается?
— Мне наплевать, разрешается или нет. Ты ведь знаешь, где графин.
Я налила две рюмки, принесла их и поставила на столик возле его кресла. Потом придвинула скамеечку и села напротив него.
— Гренвил, — сказала я, — мне надо возвращаться в Лондон.
— Что?
— Мне надо возвращаться в Лондон.
Синие глаза прищурились, сильная челюсть выпятилась вперед. Я поспешила сделать козла отпущения из Стивена Форбса:
— Сколько можно отлынивать от работы. Я и так отсутствую там уже почти две недели, а Стивен Форбс, мой хозяин, проявил ко мне такое великодушие. Нехорошо так беззастенчиво пользоваться его добротой и щедростью. Я только сейчас поняла, что уже пятница. Мне надо вернуться в Лондон на этой неделе, чтобы в понедельник быть на работе.
— Но ты только что приехала. — Он был явно крайне раздосадован.
— Я здесь уже три дня, а три дня — это крайний срок как для рыбы, так и для гостя.
— Ты здесь не гостья. Ты дочка Лайзы.
— Но это не освобождает меня от моих обязанностей. Я люблю свою работу и дорожу ею. — Я улыбнулась, пытаясь его развеселить. — А теперь, когда я знаю дорогу в Боскарву, я могу приехать потом, когда у меня будет побольше времени, чтобы провести его с вами.
Он не ответил — сидел нахохлившийся, сердитый, сразу словно постаревший, и глядел в огонь.
— Потом ты можешь меня здесь не застать, — хмуро сказал он.
— Ну что вы, как такое возможно!
Он вздохнул, медленно, неверными движениями взял в руки рюмку, отпил и повернулся ко мне, видимо, смирившись.
— Когда ты едешь?
Я была удивлена, но одновременно почувствовала облегчение оттого, что он с такой легкостью сдался.
— Наверно, завтра вечером. Поеду в спальном вагоне. Тогда в моем распоряжении будет воскресенье, чтобы разложиться и убрать в квартире.
— Ты не должна жить в лондонской квартире одна. Ты не для этого создана. Ты создана для того, чтобы жить с мужчиной, иметь дом, детей. Будь я на двадцать лет моложе и в силах еще писать, я бы тебя так и представил миру — на лугу или в саду, среди лютиков, в окружении детей.
— Может быть, в один прекрасный день так и будет. Тогда я пришлю за вами, и вы приедете.
Лицо его внезапно исказила гримаса боли. Отвернувшись от меня, он сказал:
— Лучше бы ты осталась.
Мне очень хотелось сказать, что я остаюсь, но это было невозможно по тысяче причин.
— Я вернусь, — пообещала я.
Он делал огромные и трогательные усилия, чтобы взять себя в руки — откашлялся, поерзал в кресле.
— Эти твои статуэтки нефритовые… Надо, чтобы Петтифер запаковал их в коробку, и ты возьмешь их. И зеркало… Ты сможешь захватить его в поезд, или оно чересчур громоздкое? Надо бы тебе машину, тогда все было бы проще. Ты возьмешь машину?
— Нет, но это не имеет значения.
— И, по-моему, бюро так и не…
— И бюро это совершенно не имеет значения! — прервала я его так громко и внезапно, что Гренвил даже удивился, словно не ожидал от меня такой невоспитанности. — Простите, — поспешила извиниться я, — но это на самом деле не имеет значения. Я не могу допустить, чтобы опять начались эти ссоры из-за бюро! Пожалуйста, ради меня, не поднимайте больше этих разговоров, забудьте о бюро!
Он задумчиво смотрел на меня долгим немигающим взглядом, и я опустила глаза.
— Ты считаешь, что я несправедлив к Элиоту? — произнес он.
— Я лишь считаю, что вы с ним, наверное, мало общаетесь и ничего не рассказываете друг другу.
— Он был бы иным, если б Роджер не погиб на войне. Он из тех мальчиков, которым нужен отец.
— Разве вы не могли заменить ему отца?
— Молли не подпускала меня к нему. В нем не выработали постоянства, привычки к систематическому труду. Вечно скачет по верхам, занимается то одним, то другим. Вот три года назад гараж этот затеял.
— Тут он, кажется, преуспел.
— Да, с подержанными автомобилями. — В тоне его прозвучало безмерное презрение. — Он должен был бы стать морским офицером!
— Ну, а если он не хотел становиться морским офицером?
— Он стал бы им, если б мать его не отговорила! Ей важно было удержать его дома, привязанным к ее юбке!
— О, Гренвил, по-моему, ваши рассуждения старомодны и вы крайне несправедливы.
— Разве я спрашивал твоего мнения? — Он уже развеселился. Хороший спор Гренвила взбадривал не хуже укола.
— Спрашивали или не спрашивали, все равно я вам его высказала!
Тут он засмеялся и, потянувшись ко мне, ласково ущипнул меня за щеку.
— Если б только я еще писал! — сказал он. — Ты не передумала взять с собой одну из моих картин?
А я-то боялась, что он позабыл о своем предложении!
— Конечно же, нет! Мне этого так хочется!
— Можешь взять у Петтифера ключ от мастерской. Скажешь ему, что я разрешил. Пойди и порыскай там, посмотри, что там есть.
— А разве вы со мной не пойдете?
И опять на лице его отразилась боль.
— Нет, — резко сказал он и отвернулся, чтобы взять рюмку с хересом. Он сидел, опустив взгляд, уставясь на свой янтарный напиток, и вертел в руках стаканчик. — Нет, я не пойду с тобой.
За обедом он сообщил новость остальным. Андреа, разозлившись, что я уеду в Лондон, в то время как она вынуждена торчать в этом мерзком и занудном Корнуолле, совсем скуксилась. Все прочие встревожились, что мне польстило.
— Вам действительно необходимо ехать? — Это спросила Молли.
— Да, действительно. Меня ждет работа, и я не могу бесконечно отсутствовать.
— Нам так приятно ваше общество!
Молли умела быть очаровательной, когда не проявляла агрессивности, защищая Элиота, и не отстаивала своих прав на него, нападая на Гренвила и Боскарву. И мне она вновь показалась похожей на хорошенькую кошечку, но теперь я знала, что в мягких и бархатистых ее лапках скрыты длинные и острые коготки и что при случае она, не колеблясь, ими воспользуется.
— Мне тоже здесь было очень приятно.