— Замерзал до смерти. За год до того я после смерти
матери ушел из родной деревни и первую зиму провел в шатрах безбожников. Они
были тогда уже очень стары.
— Безбожников?
— Алгосов — вернее, тех, кто не пошел за Горимом на
Пролгу. Дети у них больше не рождались, и меня они приняли с радостью. Языка их
я тогда не понимал, их неумеренная нежность меня раздражала, поэтому весной я
убежал. В начале следующей зимы я собрался назад, но недалеко отсюда меня
застигла метель. Я лег у подножия башни моего повелителя и собрался умирать —
тогда я не знал, что это башня. Так мело, что она показалась мне просто грудой
камней. Насколько помню, я тогда очень себя жалел.
— Воображаю. — Гарион вздрогнул, представив себе
одиночество и близость смерти.
— Я скулил, и звук этот потревожил моего повелителя. Он
впустил меня скорее, желая утихомирить, чем по какой-либо иной причине. Как
только я оказался внутри, я стал искать, что бы мне стащить.
— А он вместо того сделал тебя чародеем?
— Нет. Он сделал меня слугой — рабом. Я отработал на
него пять лет, прежде чем узнал, кто он такой. Кажется, временами я ненавидел
его, но исполнял его приказания — почему, не знаю. Последней каплей было, когда
он приказал мне отодвинуть с его дороги большой камень. Я выбивался из сил, но
сдвинуть не мог. Наконец я достаточно разозлился, чтобы сдвинуть его разумом, а
не руками. Этого повелитель, конечно, и ждал. После того дела у нас пошли
лучше. Он изменил мое имя — Гарат — на Белгарат и сделал меня своим учеником.
— И последователем?
— Это произошло несколько позже. Мне еще многому
пришлось научиться. Впервые он назвал меня своим последователем, когда я
пытался понять, почему некоторые звезды падают, — а сам он тогда работал
над круглым серым камнем, который подобрал на берегу реки.
— А причину ты понял? То есть почему звезды падают?
— Да. Это совсем не сложно. Тут все дело в равновесии.
Мир, чтобы вращаться, должен иметь некий определенный вес. Когда вращение
замедляется, падают несколько звезд. Их веса оказывается достаточно.
— Никогда об этом не думал.
— Я тоже — до определенной поры.
— Камень, который ты упомянул. Это был…
— Око, — подтвердил Волк. — Пока повелитель
его не коснулся, он оставался самым обычным камнем. Как бы там ни было, я
познал тайну мировой воли — в конце концов, не такая уж это и тайна, — или
я тебе уже это говорил?
— Кажется, да.
— Наверное. Я иногда повторяюсь. — Старик взял в
руки пергаментный свиток, посмотрел на него, потом положил на место. —
Сколько всего начато и не закончено. — Он вздохнул.
— Дедушка?
— Да, Гарион?
— Это… то, что в нас… как много с его помощью можно
сделать?
— Все зависит от твоего разума, Гарион. Более сложный
разум способен совершать более сложные действия.
Совершенно очевидно, что сила эта не в состоянии сделать то,
чего не может вообразить направляющий её разум. Потому мы и стараемся познать
больше — чтобы расширить возможности своего разума и полнее использовать нашу
силу.
— Разум у каждого свой, не такой, как у других. —
Гарион с трудом пытался что-то осмыслить.
— Да.
— Не означает ли это, что наша… то, что у нас
есть, — он избегал слова «сила», — тоже у каждого разная. Иногда ты
что-то делаешь сам, а иногда поручаешь тете Пол.
Волк кивнул.
— В каждом из нас это разное. Кое-что можем мы все.
Например, все мы можем двигать предметы.
— Тетя Пол называет это теле… — Гарион замялся,
позабыв слово.
— Телепортация, — закончил Волк. —
Перемещение чего-либо в пространстве. Это самое простое — и обычно все делают
это первым. И шума от него больше всего.
— Об этом она мне говорила. — Гарион вспомнил
раба, которого вытащил из реки в Стисс Торе, — раба, который потом умер.
— Полгара может делать то, чего не могу я, —
продолжал Волк. — Не потому, что она сильнее меня, но потому, что мыслит
иначе. Мы не знаем в точности, что именно может каждый из нас, поскольку не
знаем, как работает наш мозг. Ты с легкостью делаешь то, на что я не посмел бы
и замахнуться. Может быть, оттого, что не сознаешь, насколько это сложно.
— Я не понимаю, о чем ты.
Старик пристально посмотрел на него.
— Может быть, ты и впрямь не понимаешь. Помнишь
сумасшедшего монаха, который напал на тебя в деревне на севере Толнедры, вскоре
после того, как мы выехали из Арендии?
Гарион кивнул.
— Ты исцелил его от безумия. Это означает, что в момент
исцеления ты должен был до конца понять природу его болезни. Это исключительно
трудно, а ты сделал это, даже не задумываясь. И потом, конечно, жеребенок.
Гарион взглянул в окно на малыша, резвившегося на лугу рядом
с башней.
— Жеребенок был мертв, но ты заставил его дышать. Чтобы
сделать это, надо понять природу смерти.
— Это была стена, — объяснил Гарион. — Я
всего лишь прошел сквозь неё.
— Значит, дело в другом. Видимо, ты способен зрительно
представлять очень сложные понятия в виде очень простых образов. Это редкий
дар, но в нем заключены некоторые опасности, о которых тебе не мешало бы
узнать.
— Опасности? Какие именно?
— Не упрощай чересчур. Вот пример: если человек мертв,
значит, на то есть причина — скажем, в груди у него торчит меч. Если ты вернешь
его к жизни, он немедленно снова умрет. Как я уже говорил, мочь что-либо — еще
не повод это делать.
Гарион вздохнул.
— Боюсь, у меня уйдет на это слишком много времени. Я
должен научиться владеть собой, должен узнать, чего делать не могу, чтобы не
убить себя в попытке совершить невозможное, узнать, что я могу и что из этого
мне следует делать Лучше бы этих способностей у меня не было.
— У каждого из нас временами возникает такое
желание, — сказал старик. Однако решать не нам. Мне нравится далеко не
все, что приходится делать, да и тетке твоей тоже, но дело наше важнее нас
самих, вот мы и делаем что положено, хотим того или нет.
— Что, если я скажу сейчас: «Нет. Не буду»?
— Ты, конечно, можешь это сказать, но ведь не скажешь?
Гарион опять вздохнул.