Ей вдруг стало жарко и неловко сидеть на этих худых коленях,
вдобавок что-то твердое утыкалось в бедро; у нее дыхание перехватило, когда
поняла – что. Елизавета в ужасе рванулась прочь, ноги подогнулись, она упала. И
тут же Соловей-разбойник, попытавшийся ее удержать, упал рядом.
Глаза ее уже привыкли к темноте, и вот совсем близко она
увидела зеленоватое мерцание его взгляда, резкие, дерзкие черты лица, светлые –
о господи! – светлые волнистые волосы...
Провела по этому лицу, ощутив вдруг сонм мелких летучих
поцелуев, которыми его задрожавшие губы покрыли ее руку, и чуть слышно шепнула:
– Ты? Ты?! Но твои волосы...
И это было все, что она могла сказать. Уткнулась лицом во
впадинку на крепкой теплой шее и зашлась в беззвучных рыданиях по тому
проклятому и счастливому дню, когда впервые встретила его на волжском берегу;
по той испуганной девочке, которой она была; по той измученной женщине, какой
стала с его помощью; по нему самому, истерзанному раскаянием до того, что он
вернулся к своей бывшей жертве и верно служил ей. Она знала сейчас доподлинно,
что тот «зеленоглазый дьявол», о котором перед смертью говорила Аннета, был он,
Вольной. Возьмет он на себя смерть Валерьяна, нет ли – неважно, Елизавета не
сомневалась в верности своей догадки. Она еще не знала, осудит его или
поблагодарит за это. Сердце ее ныло от боли и любви, от долгожданной нежности,
с какой касались ее мужские руки, от безнадежности всякого сопротивления тому
восторгу, который охватил ее тело, ибо Вольной исправно делал то, зачем сюда
пришел. На миг открыв заплывшие слезами глаза, она разглядела только его голые,
блестящие в темноте плечи, услышала дыхание и вся рванулась к нему, принимая
его, оплетая руками и ногами, всем исстрадавшимся существом своим.
* * *
Вся осень и начало зимы прошли для Елизаветы как в тумане.
Она не ощущала даже тревоги от двусмысленных расспросов следователя; она ничего
не видела и не слышала; она гнала, торопила дни, ибо едва дом утихал, как
откуда ни возьмись, словно сбывшийся сон, являлся в ее опочивальню Вольной; они
падали в постель и самозабвенно предавались любви.
Елизавета никогда не спрашивала, где он проводит дни, откуда
появляется и куда уходит. Это все было не суть важно. Все на свете было
безразлично, кроме их объятий!
Чудилось, соприкасаясь ненасытными телами, они изливают друг
в друга все неспрошенное, неузнанное, прожитые в разлуке все муки и радости,
обретают потерянное, излечивают сердечные раны. Они почти не говорили, но,
казалось, знали один о другом все. Странным образом телесное наслаждение,
которое Елизавета испытывала с Вольным, возвращало ей утраченные надежды на
изменение ее жизни так, как следует быть. Она едва ли не впервые поняла, что
значит для женщины мужчина, который ее любит и желает. И потому будто земля
разверзлась под ногами, когда однажды Вольной сообщил, что его шайка
колобродит: добычи нет, дороги пусты. Значит, надо перебираться в богатый город
Нижний и разворачиваться по-новому.
Елизавета не заплакала только потому, что дыхание
перехватило от ужаса.
Вновь остаться одной?! И что? Как жить? Заняться хозяйством,
спрашивать отчета у Елизара Ильича, присматривать за стряпухами, чтобы зря не
расходовали припас? Играть с Машенькой, бесконечно беседовать с Татьяной о
прошлом? Сонно глядеть в окошко? Это не по ней! Тот покой, о котором она только
и мечтала, пока был жив Валерьян, представлялся могильным покоем...
Вольной сейчас олицетворял для нее солнце, рассеявшее
беспросветную ночь ее тоскливого существования. Стоило только представить, что
настанет время, когда он не придет, как слепой, не рассуждающий страх холодил
ей кровь.
– Я поеду с тобой!
Елизавета ждала возражений, отговорок – ничего этого не
было. Вольной покрыл ее лицо тысячью поцелуев.
– Только уговор: жить ты будешь в своем доме. А я буду к
тебе приходить...
– Каждую ночь? – первым делом спросила она и, услыхав: «Ну,
конечно!» – уже спокойнее смогла выслушать дальнейшее:
– Никто не должен знать, что мы вместе. Мало ли как жизнь
сложится!
– А как она сложится? – подозрительно спросила Елизавета,
приподнимаясь на локте и силясь разглядеть в темноте выражение его лица, но
видела только блеск глаз.
Голос Вольного был серьезен.
– Не знаю. Не знаю как! Но ты одно помни: у тебя дочка, и ты
для всех должна оставаться графиней Строиловой. Ради нее, да и ради себя, если
на то пошло.
– Мне нужен только ты, – сказала, до глубины души пораженная
этой заботливостью и предусмотрительностью. И, как всегда, когда она была
растрогана, слезы навернулись ей на глаза. – Только ты!
– А мне – только ты, – улыбнулся он в ответ.
Против ожиданий, Татьяна тоже не стала чинить никаких
препятствий. Внимательно поглядела в глаза Елизаветы, чуть улыбнулась:
– Вижу, иначе не вытерпишь. Поезжай, бог с тобой! Я с
Машеньки глаз не спущу. А с хозяйством Елизар без тебя еще лучше управится.
Поезжай... Только не забудь, кто ты и кто твоя дочь. Ты молода, конечно, тешь
свою младость. Но помни: у дочки и вовсе вся жизнь впереди!
«Что они, сговорились, что ли, с Вольным?..»
Ее положение графини и госпожи имело то преимущество, что
никому ничего не требовалось объяснять. Дворне было заявлено, что барыня по
делам, связанным с наследством, едет в город. Немного мучил непонимающий,
обиженный взгляд Елизара Ильича, который робко надеялся, что со смертью
Строилова взойдет и для него солнышко. Но Елизавета совсем не желала такой
любви, которая нуждалась в жертвах с ее стороны, соблюдении приличий,
объяснениях... Она уехала, едва простившись с управляющим, и отгоняла упреки
совести только надеждою на счастье.
Дом на Варварке вовсе не был заброшен, как думала Елизавета.
Там жили дед с бабкою: лакей да стряпуха, и их внучок – казачок, он же
садовник. Так что Елизавета привезла только горничную – девку Ульку, взятую ею
за глупость: авось не станет соваться не в свое дело! Она еще не знала тогда,
что самые медвежьи услуги оказываются по доброте да по дурости...