К горлу подступил комок. Арины Виоловой более
в «Марко» нет, ее изгнали с позором. Но я не упаду духом, у меня почти есть
сюжет для нового, захватывающего романа, напишу его в кратчайший срок. Еще
посмотрим, как изменятся лица у «марковцев», когда мне вручат главную премию
года на международной Московской ярмарке. И Куприн тоже станет локти кусать,
бросится мне в ноги со словами: «Вилка, дорогая, я был не прав!»
Я, может, благородно прощу мужа и вернусь
домой, но только на белом коне.
Перед глазами мигом возникла картина. Сижу на
огромном жеребце грязно-серого цвета. Невероятным образом здоровенное животное
сумело взобраться по лестнице до нашей квартиры.
Дверь распахивается, появляется Олег, в руках
он сжимает огромный букет кроваво-красных роз.
– Дорогая, – кричит он, – ты
снова со мной!
Опустившись на одно колено, он протягивает мне
дорогостоящий веник. Я, снисходительно кивнув, пытаюсь выполнить задуманное:
въехать в родные апартаменты на белом коне.
Но не тут-то было! Жеребец изо всех сил
сопротивляется поставленной задаче, он упирается ногами и не собирается
наклонять голову, потом, все же опустив морду, выхватывает у Олега букет и
принимается с аппетитом жрать розы.
Делать нечего, мне приходится спускаться на
пол и пинать непослушную тварь кулаком в бок, но с таким же успехом можно
колошматить пирамиду Хеопса. Перспектива въезда домой на белом коне начинает
тихо испаряться. Ругаясь сквозь зубы, я обхожу неслуха сзади и, машинально
отметив, что он кобыла, хватаю лошадь за длинный хвост. В ту же секунду масса
жестких волос вырывается из рук, раздается характерный звук и прямо к моим ногам
падает…
Я моргнула, видение исчезло. Ладно,
втаскивание жеребца, даже белого, в московскую квартиру дело хлопотное, я
просто войду домой, держа новую книгу в руках. Положу ее перед Олегом и скажу:
– Вот, ты обозвал меня графоманкой и
фиговой писакой, и из «Марко» меня выгнали вон, но я знаю одну простую истину:
чем хуже сейчас, тем лучше потом. Нашлись люди, поверившие в Арину Виолову!
Понимаешь теперь, какую женщину ты потерял? Променял на…
– Чего уставилась, словно баран на новые
ворота? – ожил Вася. – Хочешь покажу, как часы работают?
– Да, – кивнула я, избавляясь от
неуместных мечтаний, – никогда до сих пор не встречала говорящий вариант.
Вася потянулся, лениво встал, потом схватил
молоток, лежащий около батона, и со всей силы стукнул по железному кругу.
Тяжелый, густой звук поплыл по кухне, он медленно поднялся к потолку и стал,
дрожа, растворяться в воздухе, я невольно зажмурилась, отчего-то от
оглушительного «ба-а-а-а-м» заболели не уши, а глаза.
Гул стих.
– А когда они скажут время? –
осведомилась я.
– Ща, – хихикнул Вася, –
слушай!
– Безобразие, – полетело из-за стены
справа, – опять спать не дают! Уже одиннадцать сорок семь!
– Сорок шесть и тридцать четыре секунды,
мама, – заверещал детский голосок.
– Обалдели!
– Сволочи.
– Одиннадцать сорок семь! Ровно!
Вася сел на табуретку.
– Поняла?
– Ага, – кивнула я, – здорово.
– Это еще сегодня ихняя бабка
дрыхнет, – пояснил Вася, – она вообще кукушкой работает, часа два
потом успокоиться не может, каждые четверть часа орет: «Уроды! Одиннадцать
сорок семь! Придурки, ноль часов две минуты»… ну и так далее.
– А днем?
Вася снова уткнулся в книгу Смоляковой.
– Без разницы, – пояснил он, –
часы постоянно работают. Бери батон, не стесняйся.
Я принялась хозяйничать, налила воду в
грязный, покрытый изнутри накипью чайник, вымыла кружку, сунула в нее пакетик,
утопила его в горячей воде, добыла чистую ложку и стала искать сахар.
– Песка нет, – сообщил Вася, –
пей так, оно полезней, рафинад белая смерть.
Я приуныла, запросто могу обойтись без
излюбленных многими продуктов: мяса, колбасы, картошки, масла, – все это я
способна не есть месяцами. Но вот пить чай, а тем более кофе без сахара не
люблю. Значит, придется обойтись просто водой, но желудок, как назло, просил
чая, крепкого и обязательно очень сладкого.
Тяжело вздыхая, я повернулась к двери.
– Куда пошлепала? – спросил Вася.
– На проспект сгоняю, там магазин открыт.
– И охота тебе пятки бить?
– Не имею ни малейшего желания плестись
по грязи, – честно призналась я, – но очень хочется чаю с сахаром.
– У Зинки попроси, – подсказал
Вася, – толкнись в соседнюю квартиру и поклянчи пару кусков, ее дверь
слева от нас.
Обрадовавшись столь простому решению проблемы,
я выскочила на лестничную клетку, поискала на стене звонок, обнаружила вместо
него торчащие в разные стороны проводки и легонечко постучала в дверь. Простая,
не железная створка, обитая дешевым кожзамом, тихонько приотворилась. Я всунула
голову в темную прихожую.
– Зина, это Оля, соседка, можно войти?
Ни единого звука не донеслось из апартаментов.
Я, чувствуя себя не слишком комфортно, прошла несколько шагов по невероятно
захламленному холлу и увидела комнату, довольно большую. Вернее, помещение
могло выглядеть просторным, если бы из него выбросить кучу поломанного хлама.
Ну зачем тут стоят сразу три полуразодранных дивана и четыре еле живых от
ветхости кресла? У стены маячило несколько гробов, поставленных на попа.
Вернее, это, конечно, были не домовины, а жуткие, срубленные, похоже, топором
гардеробы, смахивающие на последний приют индейца. В детстве я читала книжки о
краснокожих и в одной из них набралась сведений о том, что эти свободолюбивые
люди хоронили своих усопших предков в дереве, внутри которого вырубалось
отверстие.
Серые от грязи занавески обрамляли окна, на
экране телевизора, вернее на пыли, покрывавшей его, спокойно можно было писать
сообщения, некое подобие ковра покрывали пятна, и повсюду громоздились пирамиды
из коробок и старых газет.
Удивившись степени неряшливости Зины, я пошла
по коридору и из-за следующей двери услышала звуки музыки, Ролик снова
упражнялся на скрипке. Нежная мелодия проникла в душу, я прислонилась к стене,
покрытой драными обоями, и почувствовала, как по щеке течет слеза, усталость
широким одеялом окутала мое тело, а музыка, тонкая, нервная, лишала последних
сил, отнимая надежду.