Черная обезьяна - читать онлайн книгу. Автор: Захар Прилепин cтр.№ 34

Сел на кровать, поднял руки и некоторое время смотрел на пальцы, как они шевелятся где-то вдалеке. Казалось, что пальцы существуют отдельно от рук.

Неожиданно для самого себя завалился набок и спустя минуту с усилием затащил на кровать ноги. Тело рассыпалось, как будто состояло из разных, совершенно не связанных друг с другом частей.

Накидали вразнобой плечо, колено, печень, локоть, челюсть. Спина и бок угодили во что-то мелкое, сорное.

Щелкнул ночником, лежал зажмурившись. Попривык, стянул простыню, посмотрел, чем питались оглоеды, пока меня не было дома. Ели печенья, ржаной хлеб, вроде бы еще яблоко, но не уверен… еще сухари. Сухари насыпаны такими острыми и обильными крошками, будто их не ели, а просто крошили. Размашисто ладонью смёл всё это на пол, в темноте раздался перебойный шорох — как будто в комнате порывами пошел легкий мучной дождь.

Застелил простыню снова и услышал комара. Жив, иуда. Сначала он скитался у потолка, неприязненно садясь на побелку и вновь взлетая во всё более нарастающем раздражении.

Потом, показалось, смолк — и вдруг возник возле самого уха, буквально возопив: «Спи-и-ишь! Когда мне так херово!»

Я несколько раз взмахнул руками с необычайной яростью.

Чуть отпрянув, он засвиристел снова, делая тошнотворные зигзаги во все стороны, словно раскачиваясь на диких качелях вокруг моего лица.

Хлопнула дверь подъезда, и я минуту лежал, ожидая, что сейчас со скрипом откроется входная дверь и простучат каблуки…

…или нет, услышится переступ босых ступней…

…и я, завидев ее, уже начал говорить что-то, сначала оправдываясь, а потом раздражаясь всё больше, имея на всё готовый ответ, несколько упрямых, непримиримых, железных ответов…

…и вот мы уже орём друг на друга, ненавидяще, глаза в глаза.

…где тот зазор, когда страсть вдруг превращается в непреходящее кислое болотное марево, то и дело окатывающее чувством постыдной гадливости…

…и только дети остаются — и ползаешь в этом болоте по тропкам, оставляемым ими… там, где они светлыми пяточками натопотали…

Очнулся оттого, что исчез комар.

Догадался, что заснул, пока выяснял отношения.

В темноте странно отсвечивал экран телевизора. Заглянув в него, можно было увидеть угол комнаты, стопку книг, ногу, только никак не разобрать — левую или правую.

Задрёмывая, я вдруг вскрывал глаза и в который раз, косясь в экран, поднимал ногу, пытаясь на этот раз запомнить наверняка, какая именно всплывает в экране.

Потом вместо ноги образовалось лицо.

Эта открытая дверь в подъезд сыграла со мной дурную шутку: они вошли сами, никто их не впускал. Когда я их увидел, они уже стояли возле кровати, четверо или пятеро.

На улице к тому времени едва-едва подрассвело, и можно было бы, хоть и с трудом, рассмотреть их.

Но я никак не могу сказать, какими они были…

…проще сказать, какими они не были.

Они не походили на уличную шваль — на них была простая, негрязная, неприметная одежда.

Они нисколько не удивлялись, что находятся в чужой квартире, хотя первой моей мыслью было, что они перепутали дверь и возвращаются… откуда-то возвращаются… или за кем-то зашли… У меня мелькнули дурацкие догадки о каких-то соседях, у которых есть дети, — быть может, хотели к ним, а зашли ко мне.

Потом я почему-то подумал о макулатуре — вспомнил, как мы в детстве собирали макулатуру и бродили из подъезда в подъезд, спрашивая по четыре раза на каждом этаже, нет ли ненужных газет или там коробок.

Наверное, тоже за макулатурой, решил я вяло и всё никак не мог раскрыть рта, чтоб сообщить им о том, что я не храню и не выписываю газет, а книги мне жалко, я еще не все прочел.

Им было не меньше, наверное, семи и явно меньше семнадцати. Я так и не научился определять на глаз возраст детей.

Кажется, все они были мальчиками, но не уверен.

У одного совсем не было ресниц, и даже бровей, и я всё смотрел ему на лоб, казавшийся ошпаренным или обожженным.

Они ничего не стеснялись, не перетаптывались, не разговаривали между собой.

Не трогали вещей, не прикасались ни ко мне, ни к моей кровати.

От них не исходило никакой опасности, но меня будто бы укололи горячей иглой в мозг: а если это еще не все зашли в мою комнату? вдруг какие-то другие, более опасные и злые, отправились в детскую… где спит ребенок, и еще один ребенок спит!

Я сделал новую попытку привстать на локте, с меня слетел комар и понес куда-то тяжелую каплю моей крови… Я взмахнул рукой и успел поймать его, смять в ладони — из него просто плеснуло теплым, как если бы чай, оставшийся на дне стакана, вылили мне в ладонь.

«Мне надо к детям моим!» — вопило всё внутри, я почувствовал, как по мне огромными, как виноград, каплями стекает пот ужаса. Я завалился на бок, чтоб упасть с кровати и хотя бы доползти к детской, но стоявший ко мне ближе всех вдруг ударил меня в лицо.

— Ты что? — наконец заорал я, мне показалось, что заорал, вот-вот заору, голос собирался взорваться во мне, но не взорвался, а еле просипел.

…в мутном беззвучном стакане, прилипая ладонями и прилипая искаженной физиономией к стеклу…

Они втыкали в меня свои руки упрямо и беззлобно, вослед за их руками из меня что-то вытягивалось, словно они наматывали на маленькие свои ладони склизкое содержание моей жизни.

Я метнулся взглядом в потолок, потом увидел стол, где раскачивалась от мелкого топота вокруг кровати высокая бутылка газированной воды, в которой отражался свет фонаря, и, наконец, решился взглянуть в лицо тому, кто ударил меня первым, — и это его лицо без ресниц… Это его лицо без ресниц!

— Ты что? — закричал я, и мне показалось, что из горла у меня выпал сгусток накипи, гноя и желчи, и крик раздался, и длился до тех пор, пока его не услышал я сам, пока я не раскрыл глаза, не включил свет.

— Ага-а! Ага-га! Ага! — заклокотал я глоткой, как будто только что вылез из проруби и почувствовал, что у меня температура за сорок.

Дверь в мою комнату распахнулась. На пороге стоял сын.

— Ты что кричишь? — спросил он, не произнеся слово «папа».

— Кто? — спросил я. — Кто кричит?

— Ты.

— Я не кричу, понял? Тебе приснилось. Иди спать.

Он развернулся и молча ушел.

Я встал и раскрыл окно, долго дергая ставнина себя и в конце концов уронив с подоконника цветок на пол. Рассыпалась земля и осколки горшка.

В полутьме торчали кусты и ветки, но ощущения большого неба и простора — так, чтоб можно было вдохнуть во всю грудь, — этого ощущения не было. Стоял с открытым ртом.

Казалось, что небо принюхивается ко всему огромной ноздрей.