Я рассказала о том, как пит извалял несчастную
в грязи. В общем-то выложила всю правду, умолчала лишь о Раздорове, Рае
Лисицыной и Серже.
Полковник слушал внимательно, изредка задавал
вопросы, потом хватил кулаком по столу:
– Говори правду!
– Честное пионерское, – испугалась
я, – все это правда, чистая правда!
– С трудом верится, что ты вызвала
Аркашке проститутку, тем самым поставив Зайку в дурацкое положение!
– Они подсунули мне второго января торт,
который взорвался.
Вот я и отомстила – насчет торта не соврала.
Вечером второго числа гадкие дети, мило улыбаясь, позвали мать пить чай. В
центре стола красовался шедевр кондитерского искусства – гигантский бисквитный
замок с кремовыми украшениями. Я обожаю сладкое, и домашним моя безобидная
слабость хорошо известна. Дети вручили мне нож, а сами отошли подальше. Ничего
не подозревая, я воткнула нож в самую середину кондитерского великолепия.
Раздался хлопок, и жирный крем залепил мне лицо, волосы и платье. Домашние
просто легли от хохота. Остатки отдали довольным собакам, из холодильника
появился новый, на этот раз настоящий «Полет», и я принялась заедать обиду.
Но шутки не закончились. Вечером в спальню
вошла, заливаясь слезами, Маруся. Указательный палец правой руки выглядел
чудовищно. Ужасающая рана от ногтя до второй фаланги, сквозь запекшуюся кровь
проглядывает кость. Ребенок нес конечность, словно стеклянную, всхлипывал и
стонал. Сзади маячили Аркадий и Ольга.
– В хлеборезку угодила, – сообщила
спокойным голосом Зайка.
От страха у меня пропал голос, и я кулем осела
на кровать. Потом заметалась по комнате! Куда ехать? В Морозовскую, в
Склифосовского? Голос не вернулся даже тогда, когда хохочущая Маруська стащила
с абсолютно здорового пальца резиновый, на котором и была «рана». Я только
глазами хлопала.
Оказалось, Аркашка наткнулся на магазин
«Смешные ужасы» и накупил разнообразных «приколов». Следующую неделю домашние
забавлялись тем, что подсовывали друг другу пенящийся сахар, немылящееся мыло,
пластмассовых мух, пукательные подушки и попискивающую картошку. Наконец это
развлечение им надоело, и ящик с отвратительными «шутками» сунули в кладовую.
Александр Михайлович внимательно выслушал и
вздохнул.
– Значит, решила отомстить? Он тебе торт,
ты ему стриптизерку!
– Ну да, – каялась я, –
показалось забавно.
– Кому-нибудь другому ни за что не
поверил бы, – заявил полковник, – но тебе может прийти в голову еще и
не такое.
Я молчала, про себя торжествуя победу.
– Можно узнать, что с Рафаэллой?
– Ну и имечко, – усмехнулся
приятель.
– Рабочий псевдоним, имени не знаю.
Полковник стал названивать по телефону, а я
отправилась за чаем. Коньяк он ни за что не станет пить на работе и Женьке не
позволит.
Из больницы сообщили удивительные сведения.
Валентина Петровна Иванова – так, оказалось, звали Рафаэллу – жива. Более того,
девушке страшно повезло. Пуля отстрелила ушную раковину. Крови – целый таз,
сотрясение головного мозга, но, как говорят врачи, «непосредственная опасность
для жизни отсутствует». То ли у киллера рука дрогнула, то ли стрелять не умеет.
Утром пришлось решать сложную задачу. Ехать к
нелюбезному преподавателю Федору Степановичу Круглову? Начать следить за
шантажистом Иваном Николаевичем Раздоровым? Сунуться снова в «Бабочку»?
Размышления прервал телефонный звонок.
– Даша, – завел Степан
издалека, – как до дому добралась?
Странно, никогда раньше Степка не проявлял
подобной заботливости.
– Все нормально.
– Как твои поживают?
– Отлично, говори сразу, что надо.
– Дашутка, будь человеком, не рассказывай
никому про картину. Мы ее на днях свезем в Пушкинский музей на экспертизу. А
тут дурацкое завещание. В общем, не нужно, чтобы Полина знала про Рембрандта.
Пообещав Войцеховскому не выдать тайны даже
под пытками, я решила сначала съездить в Институт Склифосовского, проведать
несчастную Рафаэллу.
Приехала я очень вовремя. Девушка лежала в
тесной шестиместной палате, набитой телевизорами. Два, перекрикивая друг друга,
показывали дурацкие ток-шоу, по третьему шел мексиканский сериал.
Рафаэлла лежала с забинтованной головой,
отвернувшись к окну, от которого немилосердно дуло. На тумбочке стыла холодная,
скользкая геркулесовая каша, в этой же тарелке лежал, угрожающе выставив кости,
кусок селедки. На табуретке – полное судно и запах соответствующий.
– Валечка, – прошептала я, затаив
дыхание, – Валечка!
Марлевый кокон зашевелился и повернулся. Слезы
навернулись на глаза. Лица у Рафаэллы просто не было – невероятный
багрово-красный синяк, глаза заплыли, губы запеклись. Но девушка узнала меня,
потому что пошевелила пальцами и едва слышно прошелестела:
– Привет.
– Как ты? Родственники знают?
– Голова болит, – пожаловалась
бедняга, – шумно очень, и пить хочется. А родственников у меня нет, одна
живу.
Я повернулась к Рафаэллиной соседке, тучной
старухе, самозабвенно уставившейся на павлинообразного Валдиса Пельша.
– Сделайте чуть потише, видите, плохо
человеку.
– Здесь бесплатная больница, –
отрубила старуха, – мне тоже плохо, притом я – ветеран войны, пенсия –
копеечная, так хоть телевизор посмотрю.
И она демонстративно увеличила громкость.
Волна злости буквально захлестнула меня. Ну, погоди, бабуля!
Я выскочила в коридор. Слава богу, не прежние
времена, когда нужно рассовывать медицинскому персоналу шоколадки по карманам и
вымаливать внимание.
Через полчаса Валентину перевезли в
одноместную палату и установили индивидуальный пост. Красивая банкнота, и
толстенькая санитарка пообещала кормить больную домашними обедами. Еще пара
зеленых бумажек, и около раненой засуетился доктор с обезболивающим. Но душа
все равно требовала мщения.
Я пошла в прежнюю палату. Глыбообразная
старуха глядела боевик.
– Увезли твою в платную палату, –
сообщила она, – за деньги все можно, только нам, бедным пенсионерам, с
голоду подыхать.
Я оглядела стоящую на ее тумбочке батарею
соков, недоеденный кусок осетрины и вздохнула.
– Мы тапочки забыли.
Я наклонилась и вытащила из розетки вилку
телевизора.