Мидж не относилась к числу людей, которые теряют голову. Она
побежала к окну и постаралась его открыть. Это ей не удалось. Тогда она
обернула руку тряпкой и разбила стекло. Стараясь не дышать, она закрыла краны и
освободила Эдварда. Он был без сознания. Дыхание его было неравномерным и
прерывистым. Она подтащила его к разбитому окну, стала на колени и подложила
руки ему под голову. Сначала очень тихо, а потом все громче, с отчаянием, она
повторяла:
— Эдвард!.. Эдвард!..
Он зашевелился, застонал, открыл глаза и прошептал еле
слышно:
— Газ…
— Я знаю, дорогой, но почему?.. Почему?..
Он весь дрожал, руки у него были холодные, просто ледяные.
Он смотрел на нее, и постепенно на лице его появилось выражение радостного
удивления.
— Мидж?
— Да, — сказала она, — я слышала ваши шаги в коридоре,
слышала, как вы спустились по лестнице, и, сама не знаю почему, пошла за вами.
Он вздохнул.
— Это был бы самый лучший выход!..
Мидж все поняла. Она вспомнила тот разговор в день смерти
Джона. Леди Эндкателл рассказывала об одной популярной газете. Она говорила,
что там часто сообщают о бедных женщинах, кончающих свою жизнь самоубийством
при помощи газа.
— Но, Эдвард, почему?
Он горько усмехнулся.
— Почему? Потому что вся моя жизнь — это одна сплошная
неудача. Потому что ничего стоящего я никогда не сделал. Такие люди, как Джон
Кристоу, чего-то добиваются в жизни, ими все восхищаются, их любят. Я — ничто!
Зачем мне жить? Я получил по наследству Айнсвик, и у меня есть средства к
существованию. Если бы не это, я бы пропал. Я не умею ничего делать, я никогда
ничего не делал. Как писатель я ничего не стою. Генриетте я не нужен, да никому
я не нужен! Когда мы сидели с вами в том ресторане на Беккерлей, я подумал… Вы
же сами это знаете. Даже Айнсвик не мог вас привлечь к тому, чтобы разделить со
мной жизнь. Никому я не нужен! Я решил, что лучше всего со всем этим покончить…
Она быстро возразила:
— Но, мой дорогой, вы же ничего не поняли! Это же из-за
Генриетты… Я думала, что вы всегда ее любили и всегда будете любить…
— Генриетта? — его почти не было слышно. Он с дрожью
добавил:
— Как холодно!
— Эдвард, мой дорогой!
Она прижалась к нему, стараясь отдать ему свое тепло. Он ей
улыбнулся.
— Как это чудесно, Мидж, вы меня отогреваете!
Ему было холодно, и она его согрела. Эта мысль мелькнула,
как озарение, она ее поразила. Эдвард уже ни на что больше не надеялся. Он порвал
с обществом живых, он жил в полном одиночестве. Ему необходимо было тепло, и
это тепло могла дать ему только она одна.
Пусть Эдвард грезит о далекой и неприступной Генриетте,
какое это имеет значение? Ему нужно другое — живое тепло, участие, любовь — все
это ему может дать только она одна.
Он посмотрел на нее, склонившуюся к нему, и тоже многое
понял. Та Генриетта, которую он, казалось, так любил, была юной девочкой
семнадцати лет. В сегодняшней Генриетте от той девочки уже не осталось ничего.
С Мидж все совсем иначе! Ее лицо совсем близко, она такая, какая есть в
действительности. Он любил ее. Именно такой он ее понимает, и он всегда будет
ее любить — и тогда, когда ее черные волосы станут седыми.
— Мидж, — сказал он тихо. — Я вас люблю! Пожалуйста, не
покидайте меня больше никогда!
Губы их встретились…
— Как это забавно! — воскликнула она. — Мы сидим здесь на
каменном полу кухни, отравленной газом, а у меня такое впечатление, словно я в
раю!
— У меня тоже! — сказал он. — И мне кажется, что я теперь
останусь там до конца своей жизни.
Мидж как разумная женщина произнесла мудрые слова:
— Может быть, нам лучше пойти и немного поспать? Скоро уже
четыре часа. Как нам объяснить Люси это разбитое окно?
Она применила метод самой леди Эндкателл. В шесть часов утра
она проникла в спальню Люси, разбудила ее и коротко и точно рассказала ей обо
всем. Леди Эндкателл была, как всегда, великолепна: она поздравила Мидж,
заявила, что она именно такая жена, какая необходима Эдварду, затем добавила,
что все происшедшее доказывает — настало время перевести кухню в «Долине» на
электричество. Мидж вернулась к себе в комнату, оставив Люси в прекрасном
настроении. Леди Эндкателл была довольна всем — и самой собой, и Мидж с
Эдвардом — они будут жить в Айнсвике; следствие закрыто, а месье Пуаро — этот
маленький человечек, несмотря ни на что, все же очень симпатичен!
Вдруг у нее в голове мелькнула такая тревожная мысль, что
она даже села в кровати.
Вот об этом она не подумала!
Люси встала и направилась в комнату Генриетты. Путь был
коротким, но Люси уже начала мысленно вести разговор и высказывать свое мнение,
прежде чем предстала перед Генриеттой. Войдя, она продолжала вслух:
— …и я подумала, дорогая, что это вы упустили из виду!
Генриетта никак не могла проснуться и что-то сонно
проворчала.
— Я понимаю, — говорила между тем Люси, — сейчас еще очень
рано, но ночь была чрезвычайно беспокойной: Эдвард и газовая печь, Мидж и окно
в кухне, мой разговор с месье Пуаро…
— Вы не думаете, Люси, что все это может подождать?
— Меня беспокоит эта кобура!
— Кобура? Какая кобура? — теперь Генриетта совсем
проснулась.
— Кобура от револьвера, дорогая! Ведь он был в кобуре, а ее
не нашли. Пока еще никто не догадался заняться ее поисками, но все возможно…
Генриетта вскочила.
— Эта поговорка, — воскликнула она, — очень правильна:
«Нельзя все предусмотреть».
Глава XXIX
Лежа в постели, Герда думала…
Хорошо, что у нее стала меньше болеть голова, хорошо, что
она со всеми не поехала на этот пикник и осталась дома одна.
Элси была с ней очень мила, особенно вначале. Ей приносили
завтрак в постель, предлагали самое удобное кресло, запрещали делать то, что
могло бы ее утомить, — в общем, ее жалели, и она разрешала себя жалеть и
нежить. Ей хотелось ни о чем не думать и все забыть. Но приближались время,
когда нужно будет снова жить обычной, нормальной жизнью. Ее уже начинают
торопить, уже занимаются хлопотами о ее будущем существовании. Уже несколько
раз Элси теряла терпение и упрекала ее за медлительность, за то, что она не все
сразу понимает… Как это было раньше, до того как ее увез Джон, ее снова будут
считать глупой и неуклюжей. А Джона уже нет, чтобы сказать, как тогда: «Я вами
займусь…»