— Могу поручиться, что нас обслужат, если ты пойдешь
вместе со мной. — Они еще не пробовали пойти куда-нибудь на ленч: кормили
их в колледже на убой, обе уже прибавили в весе по три-четыре фунта, к вящей
досаде Шарон.
— На твоем месте я бы не стала ручаться в этом, Тэн.
Держу пари, что они поднимут хай, увидев с тобой негритянку. Белая есть белая,
а черная остается черной, как бы ты к этому ни относилась.
— Но почему бы нам не попытаться? — Тана
загорелась своей идеей, и на следующий вечер они решили привести ее в исполнение.
Девушки прогулялись по городу и зашли в закусочную, чтобы
заказать по гамбургеру. Официантка окинула их долгим, неприязненным взглядом и
отошла, не приняв заказа. Пораженная этим, Тана поманила ее снова, но женщина
сделала вид, что не замечает ее знаков. Тогда Тана поднялась с места, подошла к
ней сама и спросила, можно ли им здесь пообедать. Официантка досадливо
поморщилась.
— Мне очень жаль, милая, — сказала она вполголоса
— так, чтобы не услышала Шарон, — но я не могу обслужить твою подругу. Надеюсь,
ты меня понимаешь?
— Но почему? Она — жительница Вашингтона, —
сказала Тана, как будто это имело какое-то значение. — Ее мать — прокурор
на государственной службе, а отец — двукратный лауреат Пулитцеровской премии.
— Нам это без разницы. Здесь не Вашингтон, а Йолан,
Южная Каролина.
— Есть у вас в городе такие заведения, где мы с ней
можем пообедать?
Женщина взглянула на высокую зеленоглазую блондинку, в чьем
голосе прозвучала смутившая ее настойчивость.
— Она может пройти дальше по улице… А ты можешь остаться
здесь.
— Но мы хотим пообедать вместе! — В глазах Таны
сверкала зеленая сталь; впервые в жизни она почувствовала, как по спине у нее
прошла нервная судорога. Сейчас она могла ударить человека, охваченная
иррациональным и бессильным бешенством, какого она еще ни разу не
испытывала. — Имеется ли в вашем городе такое место, где мы с подругой
могли бы поесть вместе? Или нам придется садиться в поезд и ехать обедать в
Нью-Йорк? — Тана вперила в официантку негодующий взгляд, и та отрицательно
покачала головой. Однако Тана отступать не собиралась. — Тогда обслужите
меня — я возьму два чизбургера и две кока-колы.
— Нет, не возьмешь! — Позади них встал коренастый
повар, вышедший из кухни. — Ты сейчас отправишься назад в свою треклятую
шикарную школу, откуда вы обе сюда заявились. — Подруги были слишком
заметными в Йолане: достаточно было взглянуть на броские наряды Шарон, чтобы
вычислить ее принадлежность к привилегированному колледжу. На ней была юбка и
свитер, купленные в нью-йоркском магазине «Бонвит Теллер». — Вы можете
есть там все что угодно за милую душу. Понятия не имею, что там на них нашло,
но если уж они пускают к себе негритосов, то пусть и кормят их у себя в
«Грин-Хиллз», а здесь на них не приготовили!
Он выразительно посмотрел на Тану, потом перевел взгляд на
столик, за которым сидела Шарон. В его взгляде чувствовалась слепая ярость, и
Тане на миг показалось, что повар может вышвырнуть их отсюда силой. После
изнасилования она еще ни разу не испытывала такого страха.
Поняв, в чем дело, Шарон грациозно поднялась с места и
сказала в своей спокойной аристократической манере:
— Идем, Тэн.
В ее голосе прозвучали низкие, чувственные нотки; при виде
того, как повар буквально впился в нее плотоядными глазами, Тане захотелось
дать ему пощечину: этот взгляд напомнил ей то, о чем она безуспешно пыталась
забыть.
— Сукин сын! — кипятилась Тана, когда они медленно
возвращались в колледж.
Однако Шарон выглядела на удивление спокойной. Она
испытывала те же чувства, что и накануне, когда их с Томом не пустили в кинотеатр.
Поначалу — спокойное сознание силы, понимание, зачем она здесь, а потом —
чувство уныния. Однако сегодня депрессия еще не успела ею овладеть.
— Как странно устроена жизнь! Если бы это произошло в
Нью-Йорке или в Лос-Анджелесе, практически в любом другом городе, никто бы и
внимания не обратил. Но здесь, в Йолане, страшно важно, что я темнокожая, а ты
белая. Моя мать, похоже, знает, что делает: видно, для нас пришло время
бороться за свои права. Я всегда считала, что, если мне хорошо, я не обязана
думать о других, о том, что с ними происходит. И вот теперь оказалось, что эти
другие — я сама. — Шарон внезапно поняла, почему Мириам так настаивала на
ее поступлении в «Грин-Хиллз». Впервые со дня приезда сюда девушка подумала,
что ее мать, вероятно, права. Может быть, место Шарон здесь. Может, она в долгу
перед кем-то, кому не было так хорошо все эти годы. — Я не знаю, что тебе
сказать, Тэн…
— Я тоже… — Они медленно шли по улице, рука об
руку. — Не думаю, чтобы я когда-нибудь чувствовала себя такой беспомощной
и такой злой… — Вдруг перед ней всплыло лицо Билли Дарнинга, и она вся
поникла. — Разве лишь однажды…
Обе девушки вдруг ощутили связующую их близость, какой не
было раньше. Тане захотелось обнять Шарон, защитить ее от беды, а та взглянула
на нее с теплой улыбкой.
— Когда это было, Тэн?
— О, очень давно!.. — Она силилась
улыбнуться. — Месяцев пять тому назад.
— Это действительно очень давно. — Девушки
обменялись улыбками и продолжали идти по тротуару.
По улице промчалась машина, но их никто не побеспокоил, и
страх Таны прошел. Никто и никогда не сделает с ней то, что сделал Билли
Дарнинг, — она скорее убьет насильника. В ее глазах Шарон отметила
необычно жестокий блеск.
— Наверное, это было что-то ужасное? — Да.
— Ты не хочешь говорить об этом? — Голос Шарон был
ласковым и чутким.
Они шагали сквозь серую полутьму в полном молчании. Тана,
казалось, раздумывала: у нее никогда не возникало желания рассказать об этом
кошмаре кому бы то ни было — после того, как она попыталась довериться матери.
Шарон, по-видимому, ее поняла: у каждого человека есть на
душе что-то такое, чем он не хочет делиться. Она и сама хранила в себе тайну.
— О'кей, Тэн…
Но едва она успела это произнести, как Тана стремительно к
ней обернулась, и слова неудержимо полились сами собой, будто прорвалась некая
плотина.
— Я хочу рассказать… только не знаю, как можно это
сделать. — Она убыстрила шаги, будто желая убежать от самой себя, а Шарон
легко поспевала за ней на своих длинных, стройных ногах. Тана нервно провела
рукой по волосам, сама не заметив этого, посмотрела куда-то в сторону. Дыхание
ее участилось. — Рассказ получится короткий… В июне у нас был выпускной
вечер, а через неделю я пошла на вечеринку в дом патрона моей матери… у патрона
есть сын, законченный негодяй… Я ей сказала, что не хочу идти… — Воздух
вырывался из груди Таны короткими, быстрыми толчками, но она этого не замечала
и шла все быстрее. Шарон понимала: Тана рассказывает о чем-то таком, что
держать в себе ей больше невмоготу. Тана должна выплеснуть это из себя. —
Моя мать сказала: «Ни в коем случае!» То есть я не должна отказываться от
приглашения ни под каким видом. Она всегда так говорит, когда дело так или
иначе касается этой семейки — Артура Дарнинга и его детушек… она становится как
слепая… — Захлебнувшись словами, Тана все ускоряла и ускоряла шаг, будто
спасаясь от преследовавших ее воспоминаний. Шарон, глядя на страдающее лицо
подруги, шла с ней в ногу. Наконец Тана справилась с собой и продолжала: