Спаситель - читать онлайн книгу. Автор: Иван Прохоров

Когда в первый и последний раз отец взял Филиппа Завадского на рыбалку, Филипп, конечно, не ждал ничего хорошего, но меньше всего он ждал, что отец попытается его убить. Накрапывал дождик, мокрые листья липли к ногам, стучали от холода зубы, и Филипп надеялся, что они сначала разведут костер, но отец дрожащими пальцами стал показывать как крепить поплавок и привязывать крючок — все то, что он показывал Никите и даже, наверное, Анюте. Вообще-то, отец отлично умел объяснять, он ведь был профессором, но Филипп тогда ничего не понял — то ли от холода, то ли с непривычности такого тесного общения, то ли потому что хотел в туалет, но он все никак не мог сосредоточиться.

—В туалет пойдешь — у стоянки не мочись,— озвучил отец его мысли,— зайди подальше в лес.

Филипп так и сделал, чтобы не сердить отца отлучками после заброса — побежал, а когда вернулся, отца и след простыл. Тот не только удочки забрал, но и надорванный пакет с овсянкой.

Сначала Филипп ничего не понял, а потом, к собственному удивлению, понял сразу все и до смерти перепугался. Он бегал вдоль пруда, пытаясь отыскать примятую траву стихийной тропки, по которой они сюда долго шли от стоянки, где отец оставил свой «Москвич» и в какой-то момент ему показалось, что в туманном лесу мелькнула синяя отцовская джинсовка.

—Папа!— заорал Филипп и бросился туда, но споткнулся о корни и упал, а когда поднялся кругом были только ели и пихты.

К исходу третьих суток промокшего и исхудавшего на заячьей кислице Филиппа нашли рыбаки из Красновишерска. Ему было тогда шесть лет.

Филиппу внушили что он сам заблудился. Углубился в лес — нарушил запрет отца уходить далеко. А леса в Прикамье глухие, темные и влажные, почти таежные. Долгие годы Филипп верил в это, но с годами не удавалось вычеркнуть из памяти отцовскую джинсовку. Она маячила яркой синей тряпкой на фоне темнохвойных зарослей.

После того случая Филиппа стали одолевать и другие вопросы. Почему, например, в отличие от младших брата и сестры у него не было своей комнаты, почему ему никогда не покупали подарков, почему, когда от обиды он толкнул Никиту в снег, отец отвесил ему несоразмерно болезненную пощечину и почему отец всегда смотрел на него так же, как он смотрел на алкашей и студентов-мажоров, а мать — порой с каким-то удивлением, будто все не могла понять, откуда явилось это чудо-чудное.

—Она работала официанткой тогда, твоя мать, а его все в городе боялись,— ответила на все эти вопросы четырнадцатилетнему Филиппу пьяная тетка, к которой его отправляли на летние каникулы, пока он ей не надоедал,— а что, ты уже взрослый, чего скрывать-то?

Завадский все же предпочел бы неведение, чем такой ответ.

Тетка шла за ним на кухню, продолжая говорить, словно он спросил ее «кто». Наверное, ей показалось спьяну, что его интересует кто похитил его мать (и похитил ли?) в те далекие годы, когда она была привлекательной студенткой.

—Андрей тогда аспирантом был, она его обеспечивала. Два дня искали, милиция, конечно, сразу открестилась…

Тетка назвала фамилию. Филипп закрыл уши руками и только тогда тетка замолчала. Однако фамилия врезалась в память — как назло, она была запоминающейся — Богомолов.

Об отце Завадский вспоминал нечасто — только в такие моменты, вроде нынешнего, когда ему удавалось добиться идеальной тишины в аудитории. На занятиях отца, профессора и доктора исторических наук, такая тишина царила всегда и в отличие от Филиппа, он достигал ее не повышением голоса, а своим внушительным авторитетом: отец входил в лекторий как генерал, сходу начиная лекцию, перемежаемую колкими шутками, поднимавшими новичков, по неопытности решивших, будто на занятиях профессора Завадского можно спать.

Завадский-младший подобных способностей не имел, а навыков не выработал, как ни пытался. На его лекциях спали те, кто хотел спать и болтали те, кто хотел болтать и только иногда — очень-очень редко, когда он давал волю пугавшему его импульсу, студенты смотрели на него с испугом и удивлением в абсолютной тишине. Правда недолго.

Завадский обвел взглядом притихшие ряды и нацелил луч лазерной указки на экран.

—И наконец, третий признак,— заговорил он, краем глаза заметив, что долговязый студент с длинной челкой в четвертом ряду указал на него пальцем и с улыбкой что-то сказал своему приятелю,— формирование образа лидера секты как харизматической личности, то есть личности, наделенной непререкаемым авторитетом в силу своих исключительных качеств и способности надчувственного восприятия. Для реализации последнего обязательным условием является наличие наиболее радикального крыла приверженцев, зачастую склонных к экстатическим состояниям…

Завадский заглянул в распечатку лекции на столе, пытаясь отыскать конец таблицы. Со стороны четвертого ряда зазвучал смех. Не такой уж громкий, но достаточный, чтобы обратить на него внимание. Отчетливо послышалось слово «лысый». Завадский знал, что имеет такое прозвище среди студентов благодаря тому, что брился наголо. Ничего особенного. Не самое обидное прозвище, бывает и похуже. К тому же он ведь действительно лысый. В отличие от отца и брата, лысеть он начал рано. Обидной в прозвище была разве что его банальность. У Завадского не было поводов иметь обидное прозвище — он никогда не ставил двоек и «не зачтено» и не скупился на пятерки. Не было поводов у него иметь и смешное прозвище, он не был смешным. Обычно его просто не замечали.

—Примеры,— продолжил Завадский, нарушая затянувшуюся тишину, в которую уже начал проникать тихий студенческий гомон,— один из наиболее ярких — американская деструктивная секта «Ветвь Давидова»…

Студент с челкой грохнул рюкзак на стол, сбив Завадского с мысли, после чего повернулся к приятелю с овечьим лицом и прической в стиле Алексея Венедиктова и стал показывать ему происходящее на своем смартфоне. Оба затряслись от смеха.

Завадский почувствовал, что пугавшее его чувство возвращается. К нему добавлялся новый повод для беспокойства — слишком часто происходило с ним это в последнее время. Наверное, он просто устал. Когда последний раз он отдыхал? С тех пор, как в нагрузку согласился вести дурацкое сектоведение, кажется, он вообще забыл, что такое отдых. Вечно подавляемый импульс рвался на волю — явный признак измождения. В такие моменты тоже всегда вспоминался отец. Его образ — высокий, худой, в детстве напоминавший ему длинного зайца из «Ну, погоди!» вырастал немым мультипликационным стражем его пороков.

Студент с челкой и наглым взглядом не считал нужным даже пытаться говорить хотя бы вполголоса. Завадский уже делал ему сегодня замечание. Кто-то усмехнулся. В чьем-то смартфоне заблеял малолетний рэпер, возводя хвалу вечным идеалам вчерашних школьников — деньгам и сексу. Образ длинного зайца растаял в воздухе. Завадский вдруг с ужасом понял, что теряет контроль над собой — впервые испытанное чувство напомнило ему потерю управления автомобилем на зимней трассе, когда у него спустило колесо. Будто кто-то другой получил право управлять его телом. Это было пугающе и приятно одновременно. Он успел заметить, что даже удивляется не так как обычно. Новое чувство подчинило все прочие. Вышедшее из-под контроля, оно не буйствовало, как он опасался. Эта ярость была ледяной как туманность Бумеранга. Завадский медленно сошел со ступенек подиума, не спуская глаз с покрашенной под металлическую седину челки. Студенты притихли. Таким Лысого они еще не видели. Неудивительно — этого немигающего взгляда из-под сдвинутых бровей удостаивались только члены его семьи в те редкие моменты, когда проклятым зайцам удавалось-таки переусердствовать в попытках потешить свое заячье самолюбие за его счет. Тогда даже в лице самого главного из них он видел не только ненависть и отвращение, но и то, что можно было принять за мимолетный испуг.