Нетаньяху. Отчет о второстепенном и в конечном счете неважном событии из жизни очень известной семьи - читать онлайн книгу. Автор: Джошуа Коэн cтр.№ 29

Когда же нам нужно было сказать друг другу нечто действительно важное, мы выходили на крыльцо.

Джуди наткнулась на дверь (так мы сказали врачам), Джуди поскользнулась и упала на дверь (так я сказал школьным учителям Джуди), Джуди поднималась по лестнице, ее бабушка и дедушка спускались, «старики споткнулись и полетели вниз, я пыталась их поймать» (так Джуди сказала по телефону друзьям, Эдит сама слышала). Мы с Эдит на крыльце шепотом совещались, какой версии придерживаться, буде кто-нибудь спросит, и не послать ли врачам цветы, или цветы уже лишнее? И почему бы не показать Джуди городскому специалисту — то есть нью-йоркскому врачу-еврею,— просто чтобы убедиться, что у нее там все в порядке, ведь порой повреждения носа приводят к повреждениям мозга.

—Каким образом?— спросил я.— Это какой же доктор тебе такое сказал?

—Доктор Дулитл. Доктор Живаго. Это всем известно. Если носовая кость вонзится в мозг, может что-нибудь повредить.

—Но у Джуди носовая кость не вонзалась в мозг.

—Откуда ты знаешь?

—А если и вонзилась, Джуди от этого стала только счастливее.

—Разве что ненормальнее. Настолько, что я ее боюсь. Я боюсь, что, если мы оставим ее одну, она что-нибудь с собой сделает.

Так Эдит выражала тревогу за Джуди и заодно пыталась увильнуть от наших рождественских обязанностей, давая мне понять, что придется мне одному ходить в гости. А если мне в одиночку никак нельзя, то не ходить вовсе. Я не знал, что хуже для сотрудника факультета: явиться на прием без жены или не явиться вовсе. Не явиться — значит выказать пренебрежение, которое истолкуют в религиозном смысле, приход же в одиночку намекал на нелады в семье. Жена пьет. Злоупотребляет таблетками. Муж ходит налево.

—И что же мне делать?

—Мне все равно. Я не хочу идти. Только не сейчас.

—Но что я им скажу?

Эдит примолкла.

—Скажи, что жена боится оставить дочь одну, иначе та повесится на карнизе для штор, или наденет на голову полиэтиленовый пакет и задохнется, или зажжет духовку и отравится газом.

—Эдит, перестань, ты не в своем уме.

—Мы с тобой шепчемся зимой на крыльце, хотя дома никого, кроме дочери. Мы оба не в своем уме. Но я лучше останусь дома, чтобы ничего не случилось.

—Как те, кто не наступает на трещины в асфальте и не открывает зонт в помещении? Как те, кто боится заснуть, иначе в землю врежется метеорит?

—Именно так. Скажи им, что я болею.

—И чем ты болеешь?

—Простудой. Сейчас самая пора. Вдруг у меня и правда простуда? Может, я уже простудилась, я ведь стою на улице без пальто?

Тут зазвонил телефон, и Эдит ринулась в дом. Ей надо было успеть снять трубку на кухне, прежде чем Джуди снимет ее наверху: для удобства мы установили телефон на ее прикроватной тумбочке — опять-таки временно.

Если Эдит сумеет поднять трубку раньше Джуди, а потом сумеет молчать и хранить терпение, ей удастся подслушать разговор — как только Джуди прокричит (точно голос ее донесется на кухню и без телефона): «Мам, положи трубку! Мам, ты тут? Если тут, положи трубку!» — дабы удостовериться, что мать не слушает.

Я вернулся в дом, аккуратно прикрыл за собою входную дверь и принялся нарочито медленно собираться: обулся, надел пальто и шляпу, заглянул на кухню попрощаться с Эдит, но она не обратила на меня внимания.

Такую семейную сцену я вынес с собой на холод: женщина подслушивает, прислонясь к высокому кухонному столу, прижимает трубку к уху, одной рукой закрывает микрофон, другой теребит провод, накручивает на палец, а за ее спиной в последних лучах солнца, сочащихся в кухонную тишину сквозь окно прихожей, мельтешат пылинки.

В том году я опаздывал на все рождественские вечеринки. Я добирался не на машине, шел пешком, шел медленно, долгой дорогой, и долго выбирал в кондитерской гостинцы — готовые рождественские полена,— чтобы все поверили, что Эдит и впрямь болеет.

—У нее сильный грипп,— сообщил я доктору Хилларду на кафедральной вечеринке.

—Доктор Морс сказал, что вы ему говорили, у нее простуда. Или все-таки грипп?

—Она сама не знает.

—Бедняжка. Пусть бережется, как бы не было пневмонии.

На общеуниверситетской вечеринке доктор Морс сказал:

—Очень жаль, что Эдит до сих пор болеет. В библиотеке, наверное, по ней соскучились. Да и я тоже. И по ее хале.

—Я слышала, что и Джуди нездоровится?— вставила миссис Морс.

—А я слышал, она каталась на санках и получила травму,— добавил доктор Морс.

—Она упала с санок, разбила нос и, видимо, пока отлеживалась дома, заразилась от Эдит.

—Ужас,— сказала миссис Морс.

—Смотрите сами не заразитесь, Руб,— добавил доктор Морс.— А то пока этот вирус доберется до вас, его уже будет не вылечить.

—Какой ужас,— повторила миссис Морс, а потом уточнила с улыбкой:— Но почему вы не в костюме Санты?

Доктор Морс окутал жену твидовым пиджаком, притянул к себе.

—В этом году Руб не будет Сантой.

—Правда? Ох, как жаль.

—Рубу и без того хватает забот, дорогая.

—Но кто же будет Сантой?

—Боюсь, в этом году придется обойтись без него.

Миссис Морс обернулась и явила мне доброту, каковая укрыла бы меня от ку-клукс-клана, каковая укрыла бы всю мою семью и ни за что не выдала бы, при условии, что я ежегодно буду облачаться в костюм Санты и спускаться с мешком подарков в ее трубу.

—Мне очень нравилось, доктор Блум, когда вы были Сантой, у вас есть к этому склонность. У некоторых просто нет этой склонности, а вы знаете, чего хотят люди, и не прочь им это дать… вы не считаете это ниже своего достоинства…

Я хотел было поблагодарить ее, но она продолжала:

—А еще я думала, что вы снова будете нашим Сантой и продолжите традицию, потому что вы опять отпустили бороду… Какая же я идиотка… Впрочем, я рада, что вы опять с бородой. Вам идет.

Я рывком потянулся к лицу, но в руке у меня была кружка с эгг-ногом, и он плеснул мне на галстук. Я извинился, поставил кружку на питьевой фонтанчик и вышел из украшенного гофрированной бумагой спортивного зала в шлакобетонный коридор. Я последовал за алыми — цвет Корбина — полосами, тянувшимися по стенам. Я припустил бегом вдоль этих полос, мимо пробковых досок, прикнопленные к ним объявления покачивались, как вымпелы. Я остановился перед шкафом — дверцы стеклянные, задняя стенка зеркальная, внутри сияют золотые и серебряные трофеи, крошечные идолы с мячами. Я уставился мимо них, на зеркальную заднюю стенку, на свое отражение. Я глядел на себя, на усталость, испорченный галстук, на неожиданную и растрепанную шерсть. Эдит мне ничего не говорила, а я, видимо, давно не смотрелся в зеркало. Я не помнил, когда брился последний раз. Я попытался стереть щетину, точно корку засохших сливок, но щетина оказалась густой, колючей. Волоски вокруг губ застыли, черно-белые, как телепомехи, серые, как телепомехи, на подбородке пучок чуть длиннее, я поймал себя на том, что рассеянно накручивал — и сейчас накручиваю — его на палец, как Эдит телефонный провод; из-за трофейных идолов на меня с отвращением таращился растрепанный раввин.