Дети августа - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Доронин cтр.№ 45

В Заринске… там вроде бы было иначе. Товарищ Богданов говорил, что любые мутации, изменения тела или души — суть знаки Диавола. Даже крупные родимые пятна и пучки волос не там, где надо. Или, наоборот, большие залысины, которые в деревне были даже у многих детей. И вода в голове, и шишки на теле, и искривленные кости, и большие язвы на коже. Даже падучая болезнь или дерганье конечностей. Получалось, что почти все в Прокопе были порождениями сатаны. Может, поэтому правитель и приезжал к ним так редко. Говорили, что детей, родившихся с сильными дефектами, в Заринске умертвляли.

Дядя Гоша был тоже с дефектом. Он был не умнее этого Петюньки, но с самого детства сильный и здоровый. Мышцы у него были как из железа, в обхвате он был как бочка, в которой квасили капусту. А роста такого, что, входя в любую дверь, наклонялся и часто стукался макушкой о потолочные балки. Нрава он был тоже доброго и даже пытался работать в меру своего соображения. Помогал ухаживать за скотиной. Присматривал за стадом на выпасе — даже не пастухом, а подпаском, потому что за ним самим нужен был присмотр не меньше, чем за коровами. Выполнял подсобные работы: подай-принеси. Лопатой мог покидать, если ему грамотно втолковать — что и куда. Да еще иногда играл на дудочке, которую выстругал ему кто-то много лет назад. Хорошо играл — заслушаться можно. Но это было единственное, что он умел делать, как следует.

Ему уже было за сорок, но лицо оставалось гладкое, и даже лоб без единой морщинки. «Это потому что он только жрет, спит и баклуши бьет»,— говорила мама, хоть она дядю Гошу и жалела, даром что он был ей не родная кровь.

Разговаривал Гоша плохо, хуже малого ребенка. Но так как у них в деревне академиков не водилось, выделялся он не речью, а ребячьей наивностью. Рассказывали, что он долго верил, что луна и солнце — это большие лампочки и где-то за краем света есть для них выключатели. И даже идти искать их хотел.

Да еще глаза у него были странные. Не то пустые, не то бездонные, то ли детские, то ли древние. И заметно это было только тогда, когда он поворачивал их на вас. Лоб у него был непомерно широкий и высокий, из-за чего голова казалась огромной. Но под этим лбом, как говорила бабушка, «пустота и уши на веревочке»

Белая дверь бабушкиной комнаты была закрыта, значит, она спала. Сашка очень надеялся, что ей станет лучше, но, похоже, остальные в это уже не верили.

Последний приступ случился примерно месяц назад. До этого почти полгода чередовались светлые промежутки, когда она была в себе и могла себя обслуживать, и даже пыталась готовить и вязать, и темные, когда погружалась в детство, граничившие с состоянием растения.

Первый звоночек случился еще лет пять назад. Тогда отец оставил его на несколько недель со своими родителями, а сам пошел с мужиками в тайгу на охоту. «Воротники добудем. Будет что в Заринск толкнуть»,— улыбался он, скаля крепкие зубы.— «Ты поживи со стариками пока, сынок. Пособи им по хозяйству заодно».

Дом, который дед с бабкой занимали тогда вместе с дядей Гошей, был слишком велик для них троих — одних комнат там было восемь, словно он существовал на «вырост», в расчете на большую семью из нескольких поколений, которой так и не получилось.

В один из первых дней они наводили порядок в комнате, которая была папиной, когда тот был еще подростком (лет до двадцати, пока не женился и не ушел в отдельный дом), а с тех пор использовалась лишь как чулан и склад для разного барахла.

Сашка пошел в комнату к бабушке, чтоб узнать, куда девать большую коробку, в которой пылились старые вещи — украшения и сувениры — к которым никто не притрагивался уже много лет.

Бабушка Алиса пряла в это время пряжу, не закрыв против обыкновения дверь. Когда она повернулась, в первую секунду Сашке показалось, что старушка не видит или не узнает его, а смотрит сквозь. Но нет, ее взгляд был все же устремлен на него. Только глаза ее были нездешними, полными чуждого и странного покоя. А через пару мгновений безмолвия она заговорила. И ее голос напомнил ему то, как говорит дядя Гоша. Будто нечто, может, и совсем не злое, но бесконечно непохожее на человека, натянуло человеческую кожу и одежду, совсем как Серый Волк из сказки.

«Бабушка Алиса…» — начал было он.

«Ты что, мальчик?— она подняла на него свой взгляд поверх очков.— Разве не видишь, что я занята? И я не Алиса… я Нона. Я парка и я плету свою нить».

Сашка тогда думал, что «парка» — это только теплая куртка.

Сидя возле прялки, бабушка наматывала нить на веретено своими старческими пальцами. Два готовых клубка лежали у ее ног. С такими любят играть кошки, подумалось Сашке. Вот только ни одна кошка не рискнула бы приблизиться к бабушке, когда она в таком состоянии. Кошки это чувствуют лучше людей.

«Я Нона,— повторила она и взяла спицы.— А иногда — Децима,— она отложила спицы и взяла ножницы.— И Морта тоже я. Захочу — обрежу. Захочу — запутаю. Но мне пока больше нравится держать эти нити в руках. Как думаешь, которая из них твоя?»

Сашка посмотрел повнимательнее. Нитки было легко спутать, потому что были они только одного цвета — молочно-белого. Их еще надо было окрасить — подержать в чане с красителем, например, с луковой шелухой, которой на пасху яйки красят (в бога они не верили, но яйки красили). Но это чтоб деткам вязать. Взрослым сгодились бы и рукавицы белесого цвета. Шерсть в кудели была овечья. Хотя в ходу была и собачачья — из нее делали не только пояса от ремантизма, но и рукавицы, и носки, те получались теплыми и мягкими. Но этой шерсти хватало только для детских вещей.

Сашка тогда испугался не на шутку. Выйдя из комнаты («мне в туалет надо»), он вернулся к бабушке только через полчаса. Она как ни в чем не бывало вязала варежки и улыбнулась ему. А когда Сашка прочитал в энциклопедии, кто такие Нона, Децима и Морта, кто такая парка… то испугался еще сильнее.

Но если не вспоминать эпизод, наполнивший его тревогой, в целом то были счастливые недели. Бабушка раньше, пока на нее не накатывало «это», была очень заботлива и щедра на подарки и сладости, хоть и вспыльчива как порох, а дед — совсем не по-мужицки внимателен и добр, только иногда бывал очень зануден со своими философическими разговорами.

«Жизнь — это такая штука, внучек… Ты словно идешь на нее в атаку без единого патрона. И… нет, не побеждаешь, конечно. Победа тут не предусмотрена. Но отбиваешь плацдарм для завтрашнего дня. А если не идти, забиться в уголок… то и зачахнешь там, и никто не заметит. Сметут в совок и выбросят в мусор»,— такие разговоры старый Александр Данилов заводил примерно каждый второй день.

Или такие: «Запомни, внучок. Жизнь есть огромная неупиваемая чаша скорби и страдания. Иногда кажется, что осушил ты ее до дна, но в ней всегда оказывается новая порция. Она — как волшебный горшочек из сказки».

Или подобные: «Жизнь пройти — как поле перейти. Минное. Никогда не знаешь, какую гадость она преподнесет тебе завтра и чем расплатишься за беспечность. Самые болезненные „подарки“ она приберегает к тем моментам, когда ты ничего плохого не ждешь и раскрываешься, как неопытный боксер — и тогда она бьет тебя хуком справа. Наповал».