Стрижи - читать онлайн книгу. Автор: Фернандо Арамбуру cтр.№ 130

Они вполне дружелюбно, хотя и горячо спорят по поводу того, за кого каждый из них решил голосовать. Спорят, перебивая друг друга, и эта сцена достойна театра комедии. Для Хромого больной вопрос – Каталония, до такой степени больной, что он на время объявил карантин для своих социалистических и республиканских принципов и стал выступать за решительные меры, которые проведет «хирург с железной рукой» в духе Хоакина Косты ^[57], хотя Агеда его не читала, но сказала, что имя слышала.

В итоге Хромой намерен голосовать за Vox, несмотря на то что партию эту ненавидит. Он отдаст ей свой голос только ради того, чтобы «подгадить нашим правителям». А еще это наверняка поможет всколыхнуть национальное политическое болото. Агеда с возмущением, но как-то слишком добродушно упрекает его за решение голосовать за ультраправых, как будто слово «правые» уже само несет в себе оправдание либо осуждение. Хромой возражает, она нападает, и тем временем оба опустошают общее блюдо с оливками.

– Нет, ты мне скажи, дружок, ты что, головой о фонарь ударился? С каких это пор ты стал правым?

– Никакой я не правый. Поэтому мое мнение стоит дороже твоего, ведь ты слепо цепляешься за давно устаревшие принципы, которые не допускают вариантов.

Агеда проповедует коммунизм на христианской основе, но так как слово «коммунизм» обжигает ей губы, она предпочитает называть его солидарностью. Это не теоретический коммунизм и не партийный, объясняет она, а коммунизм добрых людей, готовых раздать весь хлеб, разрезанный на равные доли. Короче говоря, речь идет о «демократическом коммунизме», но такое наименование вызывает у Хромого взрыв хохота. Агеда изображает наивное непонимание, мягко всплескивает руками и начинает пылко вещать о простом народе, «социальном щите» и зле, внутренне присущем капитализму. Поэтому для нее тут вопроса нет – она будет голосовать за «Подемос». Хромой взвивается как ошпаренный кот:

– Знаешь, детка моя, но «Подемос» – это левые экстремисты. Ты что, желаешь своей стране красный голод, ГУЛАГ, миллионы погибших, как при Мао, или полный развал, как в Венесуэле?

– Чего я желаю, так это хоть капельку справедливости.

– Пустые слова, демагогия, абстракции, которые мало или вообще ничего общего не имеют с реальностью; надувательство, которое помогает захватить власть тирану. Можно подумать, тебя ничему не научили уроки двадцатого века… самого кровавого за последние столетия.

Так они и продолжают (я по памяти записываю отрывки их диалога), очень долго продолжают – то в шутку, то всерьез, легко соглашаясь во всем быть несогласными.

– А ты-то за кого будешь голосовать?

Они выжидательно смотрят на меня, желая наконец узнать, на чью сторону встану я.

– Меня волнует только глобальное потепление климата, таяние снегов на полюсах и контроль за выбросами углекислого газа. Короче, экология.

Наступила короткая пауза, после чего они растерянно, а может непонимающе, переглядываются, словно говоря: «А это еще кто тут подал голос? И вообще, что такой тип делает в нашей Испании?»

24.

Я шагал в сторону рынка и думал: «Если она заявилась вчера в бар, то вряд ли ей придет в голову глупая мысль еще и сегодня поджидать меня». Так нет же, Агеда стояла на своем обычном месте в своем дурацком наряде и со своим толстым псом, который, судя по всему, снова обрел нужную физическую форму, чтобы совершать долгие прогулки.

Агеде кажется, что встреча с ней вызвала у меня досаду, о чем она тотчас сообщает, но без тени упрека, хотя с померкнувшим от огорчения взглядом. И все-таки я улавливаю в ее словах легкое осуждение, но, возможно, это всего лишь мои фантазии. Или она хочет намекнуть, что я не умею притворяться? Я бы предпочел, чтобы она нашла у меня другие недостатки. Поэтому я спрашиваю, с чего она так решила.

Агеда отвечает, что уже давно заметила отчужденность в моем поведении. Вчера в баре у Альфонсо я в основном помалкивал, пока они спорили с Хромым, которого она, естественно, в глаза так не называет, на сегодняшние политические темы. Видимо, я хотел бы побеседовать со своим другом о чем-то личном, но при ней сделать этого не мог. Кажется, их разговор меня раздражал. Наверное, «с учетом моего спокойного характера» их спор был слишком бурным. Но ведь спорили они не совсем всерьез, и дружба стоит выше любых идеологических разногласий (до чего же она наивна!).

Кроме того, Агеда заметила на моем лице кривую ухмылку, когда я вошел в бар и увидел ее там. Но я не должен – пожалуйста! – обижаться. Она готова извиниться, если что-то поняла не так или ляпнула глупость. И к рынку сегодня пришла лишь для того, чтобы сказать «положа руку на сердце»: я могу не волноваться, меньше всего ей хочется досаждать мне, и если я не желаю ее видеть, достаточно сказать об этом прямо – она оставит меня в покое.

– Просто я чувствую себя чуть-чуть одинокой, понимаешь?

Потом Агеда призналась, что буквально тает от восторга, глядя на доверие, которое мы с Хромым питаем друг к другу; глядя на наши встречи в баре у Альфонсо, где мы обмениваемся шутками и откровенничаем. Она решила, что тоже могла бы – нет, не каждый день, а хотя бы изредка – присоединяться к нашему дружескому кружку, где царят веселье и смех, но, вероятно, ей как женщине доступ в него закрыт.

Если бы она знала…

Пока Агеда говорит, я внимательно изучаю черты ее лица. Она слишком болтлива. Тем не менее эта болтовня не сверлит мне уши, как случается, когда я сталкиваюсь с другими людьми схожего темперамента. Я объясняю это тем, что она выражается внятно и у нее красивый голос – не такой мелодичный, как у Амалии, но вполне приятный для слуха. Она знать не знает, что такое кокетство. Ее лица никогда не касалась косметика. Губы у нее тонкие, неровные и не до конца смыкаются, когда она закрывает рот. Кожа на лице гладкая, хорошо сохранившаяся, хотя в уголках глаз и на шее уже появились неизбежные возрастные морщины. Испорченные зубы, очки, седина, тупой нос… И полное отсутствие сексапильности. Чем дольше я на нее смотрю, тем крепче становится впечатление, будто передо мной стоит некое бесполое существо – нет, ни в коем случае не уродливое, но лишенное тайны, без изюминки, без чего-то особенного в движениях и фигуре. Так мы, наверное, воспринимаем какого-нибудь родственника, который стал нам очень близок и – почему не признаться в этом? – превратился в нечто настолько привычное, что нам и в голову не придет оценивать его с точки зрения красоты и сексуальности.

И вдруг у Агеды вырывается:

– Что угодно бы отдала, лишь бы узнать, чем я так тебя раздражаю.