Мгновенная смерть - читать онлайн книгу. Автор: Альваро Энриге cтр.№ 29

В первом патио дворца, где многочисленные чиновники выслушивали неотложные жалобы подданных империи, томившихся в длинных очередях, Кортес вернул Куаутемоку зерна какао, которые тот одолжил ему для ставок. «Поблагодари его, — велел он Малинцин, — но не за зерна, а за то, что сдержал слово». Куаутемок бросил на него безразличный взгляд и сказал: «Передай ему: рано или поздно мы встретимся в сражении, и тогда он от меня не уйдет». — «А вот я его пощажу», — сказал в ответ Кортес, но Малинче не стала переводить.

К Жирному вторнику 1525 года, когда он отдал индейцу Кристобалю приказ перерезать горло пленному императору, все так запуталось и они столько раз успели сменить сторону поля, что Малинцин стали называть Мариной, а самого Кортеса — Малинче. Все научились говорить на всех языках и, сами того не сознавая, породили новую нацию, слепую к собственной красоте и никому на свете не понятную. «Да не простит тебя твой бог, Малинче», — сказал Куаутемок Кортесу на прощание. «Не проклинай меня, — возразил конкистадор на науатль, — ведь я сохранил тебе жизнь, когда твоя империя превратилась в лодку». — «Я проклинаю тебя не за себя, — ответил император, — а за остальных погибших: на этой земле никто никогда не произнесет твоего имени без стыда». Вполне вероятно, что именно тогда Кортес задумался о четырех тысячах месс за упокой своей души.

Когда я был у ирландских монахинь в Кастильеха-де-ла-Куэста, то справился у настоятельницы о призраке конкистадора. «Мы его никогда не видели, — очень серьезно сказала она, — но в прошлом он пытался склонить к греху некоторых сестер». И продолжала: «Зато он оставил нам кучу покойников, которых мы не понимаем, потому что говорят они на заморском языке. Один такой красавец, только ходить не может. Хвостик у него странный, на макушке». — «Сильно докучает вам?» — спросил я. «Он сидит на стуле рядом с вами», — ответила настоятельница.

«Сокровищница кастильского, или испанского языка» ^[97]

Папы времен Контрреформации были людьми серьезными, на пустяки не отвлекались, светской жизнью пренебрегали. Убивали помногу, предпочтительно медленно и публично, но только после суда. Отличались неистребимой тягой к непотизму и тасовали должности среди родичей с удивительной легкостью, впрочем, не со зла: просто они не могли доверять никому, кроме ближайших родственников, а то зазеваешься — и подчиненный прирежет тебя без лишних раздумий. У них не было женщин и детей, под пурпуром они носили вретища, пахли дурно. Много покровительствовали строительству и, словно ястребы, следили, чтобы ни одна женская грудь не попала на картину или фреску внутри храма. Они верили в свое дело. Никто никогда не видел их за унизительными неподобающими занятиями вроде игры в теннис или фехтования, как и на содомитских празднествах, гремящих по ту сторону Тибра.

Когда после девятнадцати лет остракизма кардинал Монтальто выехал в золотой карете по направлению к своему новому жилищу, Апостольскому дворцу, под мышкой у него лежал план будущего Рима, а вот катыш Болейн он оставил сестре, Камилле Перетти.

Камилла Перетти де Монтальто, престарелая вдова, придерживалась строгих нравов, подобающих наперснице кардинала, но ее дочери, в отличие от нее и новоиспеченного Сикста V, не чурались придворной жизни и в теннис играли, как и полагалось девушкам из благородного и богатого семейства. «При игре в мяч, — писал Хасинто Поло де Медина ^[98] в „Садовых академиях“ (1630) ^[99], имея в виду склонность девиц тратить деньги, — женщины предпочитают подавать, а не принимать».

Старшие Монтальто происходили от весьма скромного союза погонщика и прачки и рано осиротели: всего их было десять, некоторые умерли в младенчестве, некоторые сгинули без вести. Камилла, младше Сикста V на четырнадцать лет ^[100], росла под крылом старшего брата — ризничего, семинариста, священника. Ее первые сознательные воспоминания относились к тому времени, когда он уже подбирался к кардинальским одеяниям, движимый невиданным честолюбием, но также и природной необходимостью старшего брата защищать младших.

Камилле не пришлось обливаться холодным потом при мысли о нищете, как ее брату, который вследствие этого страха побил все рекорды постройки дворцов и ремонта дорог в Риме, словно стремился изгнать призрак бедности из доставшегося ему города. Будучи женщиной простой, она никогда не стеснялась прислуживать Монтальто чуть ли не в качестве горничной и не теряла головы из-за преимуществ положения папской сестры, хотя пользоваться ими умела. Она счастливо справлялась со всеми обязанностями ватиканской принцессы, деля с братом роскошь палаццо Монтальто, но как только он перебрался за Тибр и назвался Сикстом, написала подруге, Костанце Колонне ^[101], и попросила приюта в ее лоджии, куда более скромной и легкой в содержании, чем безумный особняк, в котором Монтальто воплотил теории по переделке Рима. Однако не только уединение привлекало Камиллу: как женщине образованной, ей по нраву было это миниатюрное подобие средневекового замка, в саду которого поэтесса Виттория Колонна собирала кружок писателей и художников, куда входил Микеланджело.

Камилла приняла в дар кривоватый теннисный мяч и перебралась с дочерями в лоджию. «Любопытно, — заметил его святейшество, заехав как-то в гости, — здесь-то мне Пий и подарил этот мячик». — «Какой мячик?» — «Из волос умалишенной королевы, ты его не выкинула?» — «Нет, где-то лежит». — «Не потеряй: это талисман, благодаря ему я выжил в темные годы».

Камилла оставила мяч — прикасаться к которому, по правде говоря, брезговала — на попечение домоправителя — священника средней руки в соборе Святого Петра, который отзывался на имя Пандольфо Пуччи и был первым римским работодателем Микеланджело Меризи да Караваджо. Он заказывал ему пейзажи со святыми, а потом продавал деревенским церквям. Ни одна из этих работ не сохранилась.

Как я уже, возможно, упоминал, Эрнану Кортесу все было велико, даже его собственная судьба. Так же вышло и с плащом, преподнесенным ему, среди прочих более драгоценных даров, посланцами Моктесумы в месте, которое он несколько дней спустя назвал Богатым Городом Святого Истинного Креста, а ныне оно известно как село Антигуа в устье реки Уицильпапан.