Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера - читать онлайн книгу. Автор: Йоахим Радкау cтр.№ 92

В труде «Немецкий империализм» (1912) Артур Дикс, публицист национал-либерального направления, объявил расширение территории насущнейшей необходимостью, чтобы предотвратить вырождение немцев: «У нас только один выбор – расти, или захиреть». Но и он не преминул подчеркнуть, «что предложить немецкому империализму ясные, позитивные цели достаточно трудно». Политик-центрист Мартин Шпан в том же году писал в газетной статье, вызвавшей бурный отклик у кайзера, что «немецкому народу сейчас более, чем другим объединенным в государства народам» не хватает «единых, вошедших в его плоть и кровь надежд и требований внешней политики» (см. примеч. 35). Сознание политического кризиса сложилось в кайзеровской Германии в первую очередь вследствие непреодоленного многообразия возможностей. Раздробленность внешней политики, ее расхождение по различным, противоречащим друг другу направлениям привели к тому, что ни одна из стратегий не реализовывалась последовательно и эффективно. Общим состоянием стало ощущение завышенных, но диффузных и размытых желаний, сопровождавшееся все более мучительным чувством отсутствия каких-либо практических достижений. Это имело такой же эффект, как состояние «возбудимой слабости» неврастеника, «желания-и-невозможности».

Обвинения в постоянном метании, так называемом курсе «зигзага», стали стандартным мотивом критиков вильгельмовской внешней политики. Критики были самыми разными – пангерманцы, гарденовская «Die Zukunft» и даже члены внешнеполитического ведомства. Курс «зигзага» означал порывистость, недостаток решительности и воли: фактически это было обвинение в «возбудимой слабости». Зачастую как раз те, от кого исходили такие упреки, сами вносили немалую лепту в размытость целей и общую атмосферу нервозного нетерпения (см. примеч. 36). Без такой атмосферы политика «зигзага» вполне могла бы считаться политикой попыток и открытых возможностей.

Нужны ли политике великие цели, на которых концентрируется вся и все? Рёль отвечает на вопрос о том, что должна была сделать Германия, чтобы избежать катастрофы 1914 года, поразительно просто: «Ничего». Это можно было понять и тогда. Многолетний посол Германии в Лондоне, граф фон Хатцфельд, любил повторять: «Если бы в Германии умели спокойно сидеть на месте, то совсем скоро настало бы время, когда бы жареные голуби сами летели к нам в рот». Даже нетерпеливый Гарден на свой лад подтвердил эту истину, когда в одной из своих гневных статей против недостаточно энергичной политики Берлина написал: «Пока мы заявляем о своем довольстве и удовлетворении и набожно складываем руки, никто не причинит нам вреда на востоке и на западе» (см. примеч. 37). Если внешнеполитическая нерешительность Германии препятствовала ей в приобретении колоний, то это вовсе не повредило империи; сегодня видно, что индустриальный расцвет Германии не затормозили даже чудовищные военные поражения и значительные территориальные потери.

Выжидательная политика «свободных рук», дававшая возможность не ввязываться в международные конфликты ни через союз с Англией, ни через союз с Россией, была бы разумной и миролюбивой – если бы была основана на терпении и непринужденности. Однако многим как раз этого и не хватало. Навязчивое представление, что время не терпит, распространялось все шире, и политика «свободных рук» все сильнее воспринималась как неврастеническая нерешительность. Империалистов преследовало чувство постоянно упускаемых возможностей. Германия никогда не использовала ситуацию – ни как Англия, изолированная вследствие бурской войны, ни как Франция, вошедшая в конфликт с Англией вследствие Фашодского кризиса, ни как Россия, ослабленная войной с Японией. Всех тех, кто воспринимал экспансию как жизненную необходимость, чем дальше, тем сильнее охватывало мучительное чувство, что Германия, какой она тогда была, не способна решительно взяться за дело.

«Германия – это Гамлет!» – сетовал когда-то поэт и певец Мартовской революции (1848–1849) Фердинанд Фрейлиграт, имея в виду, что немцы не способны подняться над своими мечтаниями и предпринять решительное действие во имя свободы. С тех пор отождествление Германии с Гамлетом стало для немцев навязчивой идеей сочувствия к себе.

На рубеже веков Гамлет обрел черты неврастеника, а Гетман Хольвег в одеждах рейхсканцлера казался великолепным претендентом на его роль (см. примеч. 38). На манифестациях, проводимых в Первую мировую войну, лозунг «Германия – не Гамлет, Германия – Гинденбург» срывал оглушительные аплодисменты. После поражения гамлетовская аллегория вновь стала популярной. Стоить заметить: нерешительность Гамлета заканчивается коротким замыканием, катастрофой саморазрушения.

У тех, кто верил в необходимость расширения германской державы, действительно были причины вздрагивать от тревоги. Вильгельм II, главный виновник постоянного промедления в политике, также очень рано оказался захвачен этим настроением. Уже в 1893 году у него «полностью сдали нервы», когда возникла внезапная угроза англо-французского конфликта из-за Сиама, а он оказался не в состоянии использовать эту возможность. Этот случай позволяет понять, насколько нетерпелив он был в подобных ситуациях. Политический невроз в смысле неудовлетворенных желаний на фоне постоянного предвкушения большей власти перешел в хроническое состояние. Не только «национальная оппозиция», но и сам кайзер, и Бюлов при случае критиковали непостоянство германской политики. Когда в 1897 году шла речь о приобретении территорий в Китае, оба сошлись на том, «что пришло время сделать более энергичной нашу шаткую и вялую политику в Восточной Азии» (см. примеч. 39). И вновь обнаруживается очередная параллель с нервным дискурсом: «энергия» против «вялости».

В ситуации все более мучительной нерешительности те немногие проекты, которые предлагали посылы к конкретным действиям, невольно обретали магическую притягательность, перечеркивавшую всякую внешнеполитическую разумность. Отсюда привлекательность Багдадской железной дороги – предприятия крайне ненадежного с чисто экономической точки зрения. Отсюда, в частности, и невозможность устоять перед величайшим проектом – снаряжением боевого флота. В Альфреде фон Тирпице, основателе флота, все видели воплощение силы воли – этого нового чудесного средства против неврастении. Говорили, что Тирпиц – «человек, который знает, чего хочет», и на этом фоне щекотливые вопросы о соотношении затрат и прибыли выглядели мелкими или, по выражению того времени, филистерскими. Обаяние этого человека, прежде всего, заключалось в том, что он ставил великие символические цели, создавал потребность в деятельности, более того – в высоком темпе. При таком сценарии Вильгельм II мог надеяться избавиться от клейма слабоволия и политики «зигзага». Даже для

Эйленбурга, который плохо себя чувствовал на море, политика флота доказывала силу нервов. Не вполне уверен был Гольштейн: первый великий план по созданию флота он воспринимал как продукт болезненного возбуждения. «Никогда еще ни одно искушение так не волновало нервы кайзера, как план строительства флота» (см. примеч. 40). Поскольку дело это было очень нервным, снаряжение флота создавало соответствующие проблемы. Его провоцирующее влияние на Англию, возможно, не было бы столь сильным, если бы дело шло тихо. Но шумиха по поводу флота была оглушительной – ведь сам смысл этой деятельности в том и состоял, чтобы продемонстрировать обществу энергию и целеустремленность. Будучи в принципе продуктом отсутствия политических целей, флот и сам воспроизводил такое отсутствие; ведь невнятное стремление к международному признанию требовалось флоту для того, чтобы получить видимость смысла.