– Так где же он работал?
Женщина подалась вперед и прошептала:
– Бар называется «Выстрел в желудок». Звучит не очень, но заведение вполне приличное.
– Ну, сейчас как-то не до его достоинств, – махнул рукой Рубен. – Мне главное найти своего брата.
Валентина дотронулась до его плеча.
– Я чувствовала себя такой виноватой перед ним, – сказала она. – Это моя вина в том, что он работал незаконно. И в том, что он исчез.
– Он знал, на что идет, – возразил Рубен. – И когда он найдется, то скажет вам то же самое.
– Спасибо, Рубен-джан.
В четыре часа утра дверь «Выстрела» была закрыта, а близлежащие улицы пусты. Таксист объяснил ему, что бар откроется только через час, но Рубен все равно потянул хромированную ручку и через секунду уже стучал кулаком в дверь. Та наконец распахнулась, в проеме показался молодой человек с седеющими волосами.
– Перестаньте стучать, пожалуйста, – сказал он.
– Я хотел бы поговорить об Аво Григоряне.
В руке человека болталась белая тряпка.
– Я не знаю такого, – сказал он.
– Я не из полиции. Мы были с ним друзьями.
– Вам же сказано – я не знаю такого.
Мужчина попытался захлопнуть дверь, но Рубен (он долго отрабатывал это движение в Европе перед зеркалом) распахнул пиджак и показал пистолет.
Лонгтин не так давно стал отцом. Однажды он заглянул в спальню и увидел свою жену, свернувшуюся на кровати клубочком и прижимающую к себе дочь. Жена напевала какую-то песенку, которую, как она потом объяснила, сочинила сама. Когда Лонгтин открывал дверь и впускал Рубена, у него в голове были лишь два милых ему образа. Он подробно описал внешность менеджера, который увез Аво с собой, и даже припомнил, как точно называется вид спорта, которым тот предложил заниматься его бывшему работнику. Кто теперь может знать, куда они двинулись, в каком штате их искать. Уж точно не Лонгтин, жизнь которого с рождением дочки не принадлежит ему одному.
Рубен, поблагодарив хозяина, вышел вон, залив бар потоком утреннего света, словно открыл дверь в мир.
Несколько позже в гостиничном номере зазвонил телефон. Рубен приглушил звук телевизора. Акоп Акопян интересовался, как идут поиски.
– Я подобрался совсем близко, – ответил Рубен. – Очень близко…
На самом деле он солгал. Он не понимал, чем отличается борьба, которой в детстве успешно занимался Аво, от рестлинга, который теперь стал его профессией. Ему невдомек было, насколько велика разница между спортом и тем шоу, что разворачивается на ринге. А когда наконец его просветил один человек из тренерского центра в Сан-Диего, Рубен столкнулся с тем, насколько индустрия профессионального рестлинга закрыта для посторонних глаз. Он пробовал выдавать себя за репортера или полицейского, но никто не желал с ним общаться. Это обстоятельство заставило Рубена потратить более года, чтобы найти хоть кого-то, кто мог бы хоть как-то приоткрыть завесу. Им оказался мелкий ярмарочный гаер из Кентукки.
– Посмотрим, получится ли связаться с этим твоим менеджером, – изрек он, и снова потянулось изнурительное пустое ожидание.
Рубен провел девять месяцев в Лос-Анджелесе, и в конце концов его вызвали в Париж. Местом встречи был указан некий джаз-клуб, где на его имя был забронирован столик. Располагался он почти у самой сцены, и за ним сидел Акоп Акопян, внимательно следивший за дуэлью саксофонистов. Рубен подсел, но Акоп Акопян даже не взглянул на него. Музыканты продолжали играть мелодию за мелодией, как бы побуждая солистов к новому поединку. Рубену ничего не оставалось, как повернуться к сцене и обратиться в слух.
Подошла официантка.
– Водку, – попросил Рубен.
Тем временем Акоп Акопян потушил свою сигарету и заказал коньяку. На столе перед ним уже стояло четыре пустых бокала.
Оркестр заиграл балладу. Зашуршали щетки по тарелкам, потекли басовые ноты, хриплое дыхание тенор-саксофона сопровождалось приглушенным фортепиано. Тягучая, словно стелющийся осенний дым, музыка потекла в зал, обволакивая слушателей.
Рубен почувствовал, как кто-то прикоснулся к его локтю, выступавшему за край стола. Он подумал, что это официантка, но, оглянувшись, увидел перед собой картонную поставку для пива, на которой было нацарапано по-армянски: «Твой брат – не единственный. Нас раскалывают изнутри. Ты со мной?»
Оркестр почти замолк, предоставив басисту сыграть соло на фоне фортепьянной россыпи. Щетки продолжали шипеть, легонько касаясь тарелок. В зале понемногу оживали звуки – зазвенел лед в стаканах, послышалось чирканье спичек, смутные шепотки губ…
Босс впервые за весь вечер взглянул на своего подчиненного. В облике Акопа Акопяна что-то изменилось. Он казался лет на десять старше того харизматичного молодого идеалиста, с которым Рубен пять лет назад познакомился в этом городе. Морщины меж бровей сделались глубже, нос заострился, отчего отбрасываемая им тень выглядела идеально треугольной. При этом Акоп не проронил ни слова. Алкоголь и совершенно спокойное выражение лица напомнили Рубену тот вечер, когда его отец напился и сжег все книги в доме.
Прочитав послание, Рубен кивнул, попытавшись передать всю свою готовность идти до самого конца. Акоп Акопян снова потянулся к картонке и вывел на ней лишь одно слово: «Доказательства?»
Басист перешел на размеренный шагающий ритм, а саксофонист взял высокую дрожащую ноту на одном дыхании. По лицам музыкантов катился пот, а сами они казались сотканными из воздуха.
Когда музыка стихла, Акоп Акопян стал аплодировать, и к нему присоединился Рубен. Он понял – чтобы доказать свою преданность, чтобы выиграть время для дальнейших поисков Аво Григоряна, ему придется выполнить какое-то поручение босса.
Из джаз-клуба Рубен последовал за Акопом Акопяном в отель со сводчатыми потолками, в окнах которого виднелась базилика Сакре-Кёр, подсвеченная, словно райская куща над городом. В нужном номере они нашли того самого человека из Москвы, старого участника АСАЛА. Тот пересчитывал пачки купюр и едва взглянул на вошедших. Вся мебель в номере была антикварной, обитой бархатом. У кровати стояла тележка, на которой громоздилась грязная серебряная посуда.
– Уже отобедали? – осведомился Акопян.
– Да, недавно, – бросил москвич.
Он был женат на женщине, которую видел от силы раз в три месяца. При каждом удобном случае они созванивались по телефону. Звонки в Москву были недешевы, и большую часть времени москвич был вынужден выслушивать упреки своей недовольной супруги.
Она говорила, что их детям (младшему – пять, старшему – семь) нужны не деньги, а отец. Хорошо, отвечал ей муж, на днях он отвезет босса в аэропорт, и с Парижем будет покончено. Как минимум, у него будет хоть какой-то перерыв в делах.
Конечно, ему вообще не стоило рассказывать жене о своей роли в АСАЛА, но ему никак не удавалось держать язык за зубами. Последнее время он стал спорить с женой, отметая ее бесконечные жалобы: «Детка, все почти что закончено. Доведем дело до конца, а там, глядишь, и руководство сменится, обещаю!»