Шестерка Атласа - читать онлайн книгу. Автор: Оливи Блейк cтр.№ 20

Каллум всегда знал, что термин, которым определяет его специальность диплом Эллинистического университета магических искусств, неверен. Под манипулистическую субкатегорию иллюзионистов чаще подпадали физики: люди, которые умели искажать вещи, превращать их в нечто иное. В умелых руках вода соглашалась стать вином, ну или хотя бы принимала его цвет и вкус. Одна из особенностей магии, как науки и ремесла, состояла в том, что в конце концов важны именно форма и вкус, а их назначение или первоначальную природу легко можно отвергнуть в пользу нужного результата.

Однако, похоже, Общество и Атлас Блэйкли знали то, чего не знали другие: специальность Каллума более точно определялась как очень мощный вид эмпатии. Неверному диагнозу Каллум не удивлялся; эмпатию считали чисто женским видом магии, и когда ее обнаруживали, то культивировали осторожно, по-матерински мягко. Было много женщин-медитов, способных манипулировать чужими эмоциями; зачастую они становились чудесными филантропами, чей вклад в медицину прославляли. Очень по-женски: обладать и магией, и святостью. Будь у Каллума время, он обвинил бы во всем ложность гендерной дихотомии.

У мужчин эмпатия проявлялась настолько жидко, что считалась вовсе не магией, а просто чертой характера. Когда речь заходила о даре убеждения, способности, которая потенциально могла развиться до уровня медитского навыка (и снабжалась смертным ярлыком «харизма»), то ее часто забывали в пользу примитивного образа жизни: учебы в каком-нибудь знаменитом университете смертных вроде Оксфорда или Гарварда, например, а следом удачной карьеры в смертной области. Порой мужчины-эмпаты становились генеральными директорами, адвокатами или политиками. Иногда тиранами, мегаломаньяками или диктаторами – и в данном случае, наверное, было даже лучше, что их талант не раскрывался полностью. Магия, как и большинство видов физической нагрузки, требовала должной тренировки, если хочется обращаться с нею правильно и подолгу. Пойми хоть кто-то из этих мужчин, что их природное качество можно отшлифовать, и миру пришлось бы гораздо хуже.

Само собой, есть и исключения, и в данном случае это Каллум. От семени любого распространенного в мире зла его (на благо все того же мира) избавило всякое отсутствие амбиций, которое, вкупе с любовью к изящному, гарантировало, что он не устремится к господству над миром или чему-то похожему. Голод в сочетании с любым навыком манипуляций – страшная сила. Основной закон человеческого поведения: когда низы получали необходимые инструменты, они принимались прогрызать себе путь наверх. Те же, кто родился наверху, как тот же Каллум, в обратную сторону не стремились. Когда вокруг тебя и так все красиво и позолочено, какой смысл что-то менять?

Посему ничто не побуждало Каллума соглашаться на предложение Атласа Блэйкли, но ничего и не отталкивало. Он мог пройти инициацию, а мог и не пройти; Общество могло впечатлить его настолько, чтобы он остался, а могло и разочаровать. Оно само по себе, разумеется, не впечатляло ничем. Каллум происходил из богатой семьи, а значит, успел повидать деньги во множестве естественных ипостасей: королевские, аристократические, капиталистические, грязные… Список он мог продолжать до бесконечности. А эта форма, александрийская, была чисто академической, хотя богатство, принадлежащее научной элите, частенько относилось к уже перечисленным, если не сочетало их все.

Право слово, из поколения в поколение, во всех системах знание бесконечно порождает знание, равно как власть бесконечно порождает власть. Не то чтобы Каллум хотел критиковать такой порядок вещей. Действительно ли он лучше, умнее, опытнее своих соперников или же просто родился с нужными ресурсами? Никогда, добиваясь успеха, Каллум себе таких вопросов не задавал.

Остальные пятеро тоже вернулись (что неудивительно), готовые принять предложение Атласа Блэйкли, – благодаря новому заклинанию перемещения. На этот раз оно выбросило их не в корпоративном конференц-зале, где проходила первая вербовочная встреча, но в прихожей пышного особняка, который так и дышал безошибочно узнаваемым изяществом, свойственным элитизму и унаследованному богатству.

Нет, правда, обхохочешься. Впечатление, будто Александрийское общество решило, что теперь, когда они все в теме, можно раскрыть перед ними карты. Каллум взглядом скользнул по балюстраде балкона на верхнем этаже и основанию большой лестницы, задержавшись поочередно на каждом из пятерых кандидатов. Лучше всего запоминалась американка по имени Либби Роудс – по тому, как часто и раздражающе она говорила, и, естественно, она же первой задала глупый вопрос.

– Мы сейчас в Александрии, правда? – спросила она, наморщив спрятанный за очень непривлекательной челкой лоб. Будь на то воля Каллума, он бы сделал ей совершенно другую прическу; собрал бы волосы наверху или сзади, лишь бы она только не теребила кончики прядей. – Что-то не похоже на Александрию.

Определенно. Интерьер постройки здорово напоминал убранство какого-нибудь британского загородного поместья. Изнутри площадь земель определить было трудно, но сам дом Каллум мог описать как величественный; а то, что мелькало в окнах – Н-образная конструкция с загнутыми внутрь крыльями, – намекало на причудливый итальянизированный декор поверх классического Тюдоровского кирпича. Прихожая на первом этаже, через которую они вошли, перетекала в галерею на верхнем, а потом уводила в завешанную приятными гобеленами гостиную; комнаты, шедшие дальше, были одна другой позолоченнее. В декоре чувствовалась тьма, в палитре преобладали зеленые и винные оттенки. Либо с последней модернизации дома минуло некоторое время, либо человек, ответственный за эстетику, чувствовал глубокую экзистенциальную тоску.

В любом случае обилие гостиных наводило на очевидные выводы – например, где находится дом. Жила семья Нова, конечно, в Кейптауне, однако ей неоднократно приходилось гостить у британской королевской семьи (некогда Нова близко общались с греческой монархией, отсюда и комфортное обучение в афинском Эллинистическом универе), и декор особняка показался Каллуму очень знакомым. Стены украшали портреты аристократов наряду с разнообразными викторианскими бюстами, и, хотя в самой архитектуре угадывалось греко-романское влияние, она несла очевидные маркеры романтизма, больше склоняясь к неоклассицизму восемнадцатого века.

Короче говоря, скорее всего, они где-то в Англии.

– Что ж, думаю, не грех сказать, что мы в пригороде Лондона, – подтвердил Далтон Эллери, чопорный помощник, аура которого читалась сразу: страх или запуганность. Каллум полагал, что Далтон испытывает навязчивое чувство умственной неполноценности, а больше ничем другим объяснить его бессмертную приверженность наукам он не мог. Если членство в Обществе дарило богатство и престиж, зачем торчать здесь, не пользуясь ими?

Впрочем, видя, что Далтон не больно-то парится, Каллум не стал размышлять над этим долго.

Вместо этого он присмотрелся к Тристану и Парисе, единственным интересным людям, которые, перемещаясь с остальными по дому, тайком переглядывались.

Либби, которая так колюче и безостановочно волновалась, что у Каллума начало сводить зубы, смущенно нахмурила брови.