Всегда возвращаясь домой - читать онлайн книгу. Автор: Урсула Ле Гуин cтр.№ 55

— Вчера вечером я напилась допьяна, — сообщила она нам, поблескивая глазами, с легкой улыбкой удовлетворения, не разделенного с нами. Красное Перо маленькая, кругленькая, с симпатичными морщинками на лице — замечательная! Когда мы наконец высказываем свою просьбу, она, похоже, и историю эту тоже делить с нами не расположена. — Ну неужели вам хочется слушать всякие старые выдумки? — говорит она. Да, нам действительно очень этого хочется. Она безусловно разочарована; такого она от нас не ожидала.

— Да вам кто угодно может эту историю пересказать, — отнекивается она.

Она особенно нажимает на слово «пересказать», подразумевая, что всю историю по-настоящему знает только она одна.

Длинноногая добродушная Т„рн, которая всегда чувствует ответственность за нас, возражает ей тоном, в котором одновременно звучат и уважение, и насмешка:

— Но они же хотят, чтобы именно ты рассказала ее, Красное Перо! — В этом случае слово «рассказать» имеет иное значение: это уже нечто вроде «выступления с речью», акта творчества профессионального рассказчика. Однако нажимает Т„рн на слово «ты».

Так что же мы услышим от Красного Пера — миф или сказку, или же ее собственное сочинение, а может, некую комбинацию этих жанров и ее импровизаторских возможностей? Трудно сказать. Она, по всей видимости, достаточно тщеславна, и Т„рн, по-моему, просто льстит ей; но если эта история действительно сочинена ею или принадлежит ей, доставшись от кого-то в дар, то мы просим у нее чересчур много, желая, чтобы она передала ее нам. С чувством неловкости мы вынимаем свой магнитофон, собираясь уверить ее, что ни за что не станем включать его без разрешения, но стоит ей его увидеть, как поведение ее полностью меняется.

— О, ну хорошо! — вдруг соглашается она. — Только у меня ужасно болит голова, и поэтому я не могу говорить громко. Вам придется убрать эту машинку и выключить ее. Я давным-давно уже так не напивалась. Старый Левкой сказал мне, что я в хейимас пела так громко, что он меня даже снаружи слышал. Вот почему я охрипла, наверно. Ну хорошо, значит вы хотели услышать историю о том, откуда пришли здешние люди. А разве это до сих пор имеет какое-то значение? В этой истории говорится, что люди вышли из горы, когда она взорвалась.

Вы видели мозаику на стене в Чукулмасе? Такую большую мозаичную картину в том доме, который все называют дом Вулкана? На ней как раз изображено, как все это случилось.

Тут вмешивается пасынок Красного Пера:

— Но это ведь не то же самое извержение!.. На картине в Чукулмасе изображено извержение вулкана, случившееся то ли сто, то ли четыреста лет назад…

Он, возможно, пытается помочь нам, полагая, что чужеземцы могут оказаться совершенно сбитыми с толку, однако старуха раздражается:

— Ну разумеется, это не то же самое извержение! И для чего это тебе понадобилось лезть не в свое дело, не понимаю? Что за дурак! Может быть, эти люди, что явились извне нашей Долины, уже видели извержение вулкана и представляют себе, как это выглядит, но никто из живущих здесь сейчас ничего подобного не видел, а я прожила здесь куда дольше, чем все вы, остальные… Итак, в Чукулмасе есть такая картина, так что, если вам угодно, можете сходить и посмотреть на нее. Очень драматичное зрелище. Изображая огонь, они использовали кусочки красного стекла. Что ж, начнем. Когда-то в Четырех Небесных Домах, хейя, хейя Хейя, хейя Хейя, хейя Хейя, хейя, не существовало ни времени, ни пространства. Все было пусто и голо, пустота заполняла все. Не было ничего, ни единой вещи, ничего живого. Пустота и незаполненность. Ни света, ни тьмы, ни движения, ни мысли, ни форм, ни направлений. Море было перемешано со снами и мечтами, смерть и вечность слились воедино, не возникали и не исчезали. Воды смешаны были с песками и с воздухом, и ничто не имело ни границ, ни пределов, ни поверхностей, и ничего внутри. Все было посредине всего, и ничто могло считаться всем чем угодно. Не бежали реки. С морем, воздухом и почвой были смешаны души смертных, как бы вмешаны в них, и души эти тосковали, ужасно тосковали без перемен, без движения, без мыслей. Они скучали в течение всего этого неисчислимого времени, в течение всего этого безвременья и своего несуществования. Они ощущали лишь тоску и беспокойство. Однако двигались, в беспокойстве своем они двигались, шевелились, эти песчинки, пылинки, крошки душ, порошинки пепла. И, двигаясь все сильнее, они начали тереться друг о друга, понемножку, полегоньку, то падая, то танцуя, то шумя, но очень, очень тихонько, тише, чем когда трешь большим пальцем указательный, даже еще тише, но, услышав эти слабые шорохи, они научились слышать и сделали шорохи, которые издавали, громче. Это было первое — этот шум, — что они создали сами. Они создали первичную музыку, эти частички душ смертных, а потом — волны звука и промежутки меж ними, то есть паузы; и возникли ритм, такт, размер. Возникло пение песка, пение пыли, пение пепла, так началась наша музыка. Такова она изначально. Это как раз то, что мир поет до сих пор, если понимаешь, как надо слушать, если знаешь, как эту музыку услышать. Итак, наша музыка началась с пения пылинок; наши музыканты, начиная играть, сперва берут эту ноту и заканчивают ею же; именно эту ноту ты слышишь еще до того, как прикоснешься к барабану…

Но все равно беспокойство и желание действовать оставались. Так что первичная музыка становилась все громче и постоянно менялась; менялись тона, возникали мелодии и аккорды, такт менялся сам по себе, и вещи тоже начали возникать как бы сами по себе, вырастая из этой музыки — сперва кристаллы и капли, а потом и другие формы. Вещи начали распадаться и втягиваться вовнутрь; появились их края и границы; появились внутренние и внешние стороны; появились стержни, на которых держалось все остальное, и ответвления от этих стержней. Теперь существовали вещи и промежутки между вещами, и море с волнами и волнорезами, и облака, движущиеся в воздухе по ветру, и горы, и долины, и различной формы скалы, и различные виды почвы — все это возникло, чтобы потом исчезнуть. Но все еще души смертных, заключенные в песке и пыли, были беспокойны, страдали и тосковали, и некоторые больше, чем другие. Душа койота была в одной из этих песчинок или пылинок. Душа койота жаждала какой-то иной музыки, более сложных аккордов, дисгармонии, безумных ритмов, больше движения и событий. Душа койота начала беспокойно метаться. Она не мешала пыли и песку лежать себе спокойно, но сама стала вылезать наружу из каждой песчинки и пылинки, где жила прежде, и превращаться в единое целое. Делая это, то есть соединяя свои разрозненные части, душа койота оставляла прорехи и дыры в ткани мирозданья, оставляла там пустые места: звезды, Солнце, Луна и все планеты

— вот что возникло на месте этих дыр. И от них родился свет, чтобы потом исчезнуть. А в некоторых местах над пустотами, созданными душой койота, возникли радуги — как мосты. По этим мостам начали приходить Люди из Четырех Домов. Они, светясь, входили в земной мир, и там уже была Койотиха, которая стояла, опустив хвост и голову, дрожала и озиралась. Теперь в земном мире было много музыки — повсюду и очень громкой, слишком громкой, все сотрясалось, и дрожало, и шаталось, начались землетрясения там, где Койотиха нечаянно оставила пустоты и темные пропасти. «Эй, Койотиха!» — окликнули ее люди из Четырех Домов, стоя на радугах и глядя на нее сверху вниз. Но Койотиха не знала, как им ответить. Она не умела говорить. В земном мире никто еще не говорил. Там еще не было речи, только музыка. Койотиха подняла голову вверх, к тем людям, и завыла. Люди на радугах засмеялись и сказали: «Ну хорошо, Койотиха, мы научим тебя говорить». И действительно попытались сделать это. Один из них говорил слово, и это слово вылетало у него изо рта в образе, например, совы; следующее слово оказывалось голубой сойкой, еще одно — перепелкой, а другое — ястребом. Кто-то из небесных людей произнес слово «пума», кто-то