Красное и черное - читать онлайн книгу. Автор: Фредерик Стендаль cтр.№ 98

Едва у него выдавалась минута, когда он хотел заняться чем-нибудь серьёзным, как мысли его уносились прочь; проходило четверть часа, и он, очнувшись, чувствовал, как сердце его замирает, охваченное жадным стремлением, в голове стоит туман, и весь он поглощён только одним: «Любит ли она меня?»

Я восхищаюсь её красотой, но боюсь её ума.

Мериме {168}

Если бы Жюльен, вместо того чтобы превозносить про себя красоту Матильды или возмущаться унаследованным ею от предков высокомерием, которое она для него покидала, употребил это время на то, чтобы понаблюдать за тем, что происходит в гостиной, он бы понял, в чём заключалась её власть над всеми окружающими. Стоило только кому-нибудь не угодить м-ль де Ла-Моль, она всегда умела наказать виновного столь тонко рассчитанной, столь меткой шуткой, которая, не выходя за пределы приличий, ранила так остро, что укол, нанесённый ею, давал себя чувствовать всё сильнее и сильнее, чем больше вы над этим задумывались. Постепенно он становился невыносимым для оскорблённого самолюбия. В силу того, что многие вещи, представлявшие собой предмет заветных стремлений других членов семьи, не имели для неё никакой цены, она всегда казалась всем необычайно хладнокровной. Аристократический салон приятен тем, что, выйдя из него, человек может упомянуть о нём при случае, — и это всё. Полное отсутствие мысли, пустые фразы, настолько банальные, что превосходят всякое ханжество, — всё это может довести до исступления своей тошнотворной приторностью. Вежливость и только вежливость — сама по себе вещь достойная, но лишь на первых порах. Жюльен испытал это после того, как первое время был ею изумлён, очарован. Вежливость, говорил он себе, — это только отсутствие раздражения, которое прорывается при дурных манерах. Матильда часто скучала; возможно, она скучала бы совершенно так же в любом ином месте. И вот тут-то отпустить какое-нибудь колкое словцо доставляло ей истинное развлечение и удовольствие.

И, может быть, только для того, чтобы изощряться в этом над более занятными жертвами, чем её почтенные родители, академик да ещё пять-шесть приживалов, которые заискивали перед ней, она и подавала надежды маркизу де Круазнуа, графу де Келюсу и ещё двум-трём в высшей степени достойным молодым людям. Это были для неё просто новые мишени для насмешек.

Мы вынуждены с огорчением признаться, — ибо мы любим Матильду, — что от кой-кого из этих молодых людей она получала письма, а иной раз и отвечала им. Спешим добавить, что для нашего времени с его нравами эта девица представляет собой исключение. Уж никак не в недостатке благонравия можно было упрекнуть воспитанниц аристократического монастыря Сердца Иисусова.

Однажды маркиз де Круазнуа вернул Матильде довольно неосмотрительное письмо, которое она написала ему накануне; проявляя столь мудрую осторожность, он надеялся подвинуть вперёд свои дела. Но Матильду в этой переписке пленяло именно безрассудство. Ей нравилось рисковать. После этого она не разговаривала с ним полтора месяца.

Её забавляли письма этих молодых людей, но, по её словам, все они были похожи одно на другое. Вечно одни и те же изъявления самой глубокой, самой безутешной любви.

— Все они на один лад, рыцари без страха и упрёка, готовые хоть сейчас отправиться в Палестину, — говорила она своей кузине. — Можно ли представить себе что-нибудь более невыносимое? И такие письма мне предстоит получать всю жизнь! Ведь стиль этих посланий может изменяться ну разве что раз в двадцать лет, в соответствии с родом занятий, на которые меняется мода. Уж, верно, во времена Империи они всё-таки были не так бесцветны. Тогда молодые люди из светского общества либо наблюдали, либо совершали сами какие-то дела, в которых действительно было что-то великое. Мой дядя герцог Н. был в бою под Ваграмом {169} .

— Да разве требуется какой-нибудь ум, чтобы рубить саблей! — возразила мадемуазель Сент-Эредите, кузина Матильды. — Ну, а уж если кому это довелось, так они вечно только об этом и рассказывают.

— Ну и что же! Эти рассказы доставляют мне удовольствие. Участвовать в настоящем сражении, в наполеоновской битве, когда на смерть шли десять тысяч солдат, — это доказывает истинную храбрость. Смотреть в лицо опасности — возвышает душу и избавляет от скуки, в которой погрязли все мои несчастные поклонники, — а она так заразительна, эта скука! Кому из них может прийти мысль совершить что-нибудь необыкновенное? Они добиваются моей руки, — подумаешь, какой подвиг! Я богата, отец мой создаст положение зятю! Ах, если бы он нашёл мне кого-нибудь хоть чуточку позанятнее!

Образ мыслей Матильды, живой, ясный, красочный, влиял несколько развращающе на её язык, как вы это можете заметить. Частенько какое-нибудь её словечко коробило её благовоспитанных друзей. И если бы только Матильда не пользовалась таким успехом, они чуть ли не открыто признались бы в том, что у неё иногда проскальзывают кое-какие сочные выражения, отнюдь не совместимые с женской деликатностью.

А она, в свою очередь, была жестоко несправедлива к этим изящным кавалерам, которыми кишит Булонский лес. Она смотрела на будущее не то чтобы с ужасом, — это было бы слишком сильное чувство, — но с отвращением — явление весьма редкое в таком возрасте.

Чего ей было желать? Всё у неё было: богатство, знатность, происхождение, ум, красота, — как уверяли её все кругом, и она сама это знала — всем щедро наделила её воля случая.

Вот каким размышлениям предавалась эта самая завидная наследница во всём Сен-Жерменском предместье, когда она вдруг почувствовала, что ей доставляют удовольствие прогулки с Жюльеном. Её изумляла его гордость; она восхищалась тонкостью ума этого простолюдина. «Он сумеет попасть в епископы, как аббат Мори {170} », — думала она.

Вскоре это искреннее и отнюдь не наигранное упорство, с которым наш герой оспаривал некоторые её мысли, заинтересовало её; она задумывалась над этим; она посвящала свою приятельницу во все подробности своих разговоров с ним, и ей казалось, что она никак не может передать их подлинный характер, их оттенки.

И вдруг её озарила мысль: «Мне выпало счастье полюбить, — сказала она себе однажды в неописуемом восторге. — Я люблю, люблю, это ясно. Девушка моего возраста, красивая, умная, — в чём ещё она может найти сильные ощущения, как не в любви? Как бы я ни старалась, я никогда не смогу полюбить ни этого Круазнуа, ни Келюса, ни tutti quanti [171] . Они безукоризненны, и пожалуй, слишком безукоризненны. Словом, мне с ними скучно».