Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Моторов cтр.№ 19

— Ну что, Евдокия Васильевна, приступим?

Старуха тяжело вздыхала, кивала, долго разглядывала букву, терла ее пальцем, хмурилась, беззвучно шевелила губами, затем с превеликим трудом выдавливала:

— Кы!

— Очень хорошо, Евдокия Васильевна! — подбадривала бабушка. — Только не «кы», а «к»!

— К! — немного подумав, соглашалась та и переходила к следующей букве. — А!

— Правильно! — Бабушка с наслаждением прикрывала глаза. — А теперь эти две буквы вместе!

— Ка! — с превеликим трудом соединяла тайные знаки Евдокия Васильевна и, чувствуя, что не ошиблась, так как бабушка не возражает, переходила к третьей: — Р!

— Прекрасно! — отзывалась бабушка. — И что же вместе у нас получается?

Евдокия Васильевна брала долгую паузу, с сомнением качала головой, напряженно смотрела в букварь, собиралась с духом и наконец, будто ворона, каркала:

— КАР!

— Все верно, — кивала бабушка, — вот видите, как это просто! Дальше!

— Т! — ободренная, продолжала Евдокия Васильевна и тут же штурмовала новую высоту. — О!

— И вместе?

— КАРТО! — удивляясь самой себе, переходила на шепот та, уставившись на страницу и часто моргая, потом, после некоторого замешательства, вдруг отчаянно выстреливала: — Ш! К! А!

— И что же в результате??? — от возбуждения приподнималась со своего стула бабушка. — Если все это прочитать вместе, Евдокия Васильевна?

— КАР! КАРТ! ОШ! ШК! КАРТОШК! КАРТО! ШКА!

Вдруг потрясенная, впервые за все занятие оторвав взгляд от букваря, она поднимала глаза и выдыхала:

— КАРТОШКА!!!

И через секунду повторяла, как бы не веря:

— КАРТОШКА!!!

И темное ее лицо вдруг озарялось таким невероятным светом счастья, от всего сразу, но главное — от первого прочитанного в долгой и нелегкой жизни слова, что даже нам невольно передавался этот восторг, мы смеялись и аплодировали.

— Людмил Ляксандровна! — отчаянно взмахивая рукой, весело предлагала Евдокия Васильевна. — Давай еще раз почитаем!

А потом все пили чай.

Но самое острое мое любопытство вызывали странницы-богомолки. Это были особые старухи, они не так часто захаживали, но благодаря какой-то их тайной почте знали, что в поселке недалеко от Подольска живет набожная женщина, и сама в Христа верует, и божьих людей привечает. Выслушает, к столу позовет, на ночлег оставит, еще и на дорожку даст рублик-другой.

Ходили они по России-матушке, по пыльным дорогам, сбивая башмаки, по обителям да монастырям, вымаливая у Бога спасение души, с торбой за спиной, где лежала краюха, чистый платок да Святое Писание.

Некоторые останавливались у нас не по одному разу. Придет, бывало, такая, на пороге широко перекрестится да земной поклон отвесит:

— Ну, здравствуй, Людмила Александровна, спаси тебя Господь! Вот добралась до тебя с божьей помощью!

Бабушка тут же ахала, всплескивала руками, бросала все дела, и нас в том числе, кидалась к дорогой гостье, подвигая ей стул, затем бежала к печке, бак с водой нагреть, чтоб та ноги обмыла с дороги, и давай мигом на стол собирать. Угощение хоть и нехитрое, зато от всего сердца.

А богомолка, от еды разомлев, начинала мое самое любимое — истории из далеких странствий, по неведомым местам.

— Тут под городом Ярославлем, у женщины одной, Марьи Егоровны, в прошлом годе дочка померла. В церкви отпели, молитвы над гробом прочитали, все честь по чести. Месяца не прошло, как стала дочь-покойница матери во снах являться. Стоит в рубахе одной, белая — чисто полотно, и причитает: «Ой, мама, больно в груди у меня!» И так кажную ночь! И чего только не делали. И за упокой заказывали, и могилку святой водой окропляли, и к старице божией в Переславль ездили. Ничего не помогает. Как ночь, так является к Марье Егоровне дочка ейная и просит жалобно: «Спаси, мама, больно! Ой, больно мене в груди!» Делать нечего, в Ростов отправились. Там батюшка в храме служит, из старых, он советом мудрым многим людям помог. Послушал он Марью Егоровну, послушал и надолго задумался. Потом встал, подошел к иконе Архистратига Михаила, осенил себя знамением крестным, обернулся и говорит: «Разрывайте могилу!» И вышел вон.

Пришли на кладбище, с лопатами. Могилку разрыли, гроб вытащили, крышку подняли. А в гробу — батюшки-светы, лежит дочь-покойница, лицом белая, на груди змея черная свернулась да из нее кровь сосет!

Бабушка обожала всякий такой фольклор. И, чувствуя это, к ней часто шли соседи наши поведать о своем житье-бытье. И бабушка истории эти запоминала, а некоторые и в тетрадку особую записывала. Полина уж как нас не любила, все равно раз заявилась, причем, редкий случай, очень довольная. Оказалось, похвастаться, как сходила на свидание с Борисычем:

— Как дасть он мне кулаком по башке, так я сразу в канаву у колонки и кувырнулась! А этот ирод взял да как сверху навалился, дышать нечем стало. И только я вздумала крикнуть: «Караул!!!», он мне рот-то и зажал! Подол задрал, грудь стиснул, ноги выкрутил. И как начал он меня, Людмила Александровна, корячить!

Бабушка тогда, помню, ладонью глаза прикрыла и сказала:

— Алеша, милый, ступай в сад, собери яблочек.

У меня с Полиной были свои отношения. Когда она встречала меня на поляне, то сначала оглядывалась, нет ли кого, а потом шипела:

— А ну пшел отсюдова!

По малолетству я не проявлял особой строптивости и послушно уходил, но позже, лет в восемь, вдруг возмутился:

— Да что вы меня вечно гоните, здесь моя родина!

Полина, как всегда, оглянулась, затем нагнулась и в самое лицо мне выдохнула:

— Твоя родина — Израиль!

В тот же день я взял пугач, купленный накануне у старьевщика Мишки-татарина, и выстрелил Полининой козе в ухо. Бедная коза вырвала из земли колышек и с диким блеянием унеслась в неизвестном направлении. Ее нашли спустя сутки чуть ли не в Бутове, а сын Полины Колька, выпущенный на три дня из психушки на побывку, все это время рыскал с топором вокруг нашего участка, и меня не выпускали на улицу.

Израиль! Вот не успела мне мама объяснить про евреев, как с удивлением я понял, что еврейская тема не просто поднималась нашими соседями с завидным постоянством, а была из того немногого, что по-настоящему их волновало. Борьба с мировым сионизмом в нашем лице настолько занимала аборигенов, как будто они не жители скучного рабочего поселка, а передовой отряд палестинских беженцев на юге Ливана.

Я находил в этом много странного. К примеру, нас было трое: Ася, я и тихий, слабенький Дима, Димочка. Все мы были внуками деда Якова. Но почему-то груз еврейства между нами распределился крайне несправедливо и неравномерно. Главной еврейкой всегда считалась Ася. Вероятнее всего потому, что из нашей троицы у нее был самый длинный нос. Дальше шел я, причем с большим отрывом. В редкие минуты хорошего настроения сосед через забор Борисыч так и говорил мне, приобняв и обдавая перегаром: «Хороший ты парень, Алешка, на русского похож!» А вопрос национальной принадлежности Димы и вовсе никого не интересовал.