Право на жизнь. История смертной казни - читать онлайн книгу. Автор: Тамара Эйдельман cтр.№ 42

«Смело мы в бой пойдем / За Русь святую / И как один прольем / Кровь молодую», – пели уже во время Первой мировой войны. Мысль о возможности – и даже необходимости – отдать свою молодую жизнь ради чего-то высшего была чем-то вполне очевидным и понятным в начале ХХ века – и далеко не только в России. Героизм, война, сверхчеловек, «бремя белых», борьба за создание империи – все это возбуждало умы того поколения, которому суждено было погибать под Верденом и Соммой, в Галиции и Восточной Пруссии. Через несколько лет в России будут петь: «Смело мы в бой пойдем / За власть советов / И как один умрем / В борьбе за это», – все та же, знакомая многим участникам Первой мировой войны песня, только не очень умело переделанная. Но между тем произошел переход от более мягкого варианта «прольем кровь молодую» к образу всеобщей гибели ради высшей идеи: «Как один умрем в борьбе за это». Если все умрут, то кто останется в Стране Советов? Останется государство, власть, идея – а людишки как-нибудь уж найдутся. Бабы новых нарожают…

Впрочем, преклонение перед тем, что выше тебя, характерно не только для тех стран, где вскоре после Первой мировой начнут формироваться диктаторские режимы.

Стройный красавец, поэт Руперт Брук, которого при жизни называли «Аполлоном», «принцем», сегодня известен прежде всего своим стихотворением «Старый дом викария. Гранчестер», где он в красивых – иногда лирических, иногда забавных – стихах воспевает старую добрую Англию, ее сельское идиллическое спокойствие и противопоставляет ее душному Берлину, где поэт «потный, больной, страдающий от жары» рядом с «пьющими пиво немецкими евреями» вспоминает прекрасную деревушку близ Кембриджа, где он провел несколько спокойных (на самом деле полных веселья и бурного общения) лет. В его воображаемом Гранчестере жизнь замерла, в конце он мечтательно спрашивает: «Застыли ли стрелки церковных часов на без десяти три? Остался ли еще мед к чаю?» Но лиричный Брук, как и все его поколение, жаждал оказаться на войне. Его не сразу взяли в армию, так как у светловолосого гиганта обнаружились проблемы со здоровьем. Пришлось пустить в ход связи среди военных, и в марте 1915 года Брук вместе с другими солдатами отправился на корабле в путь в неизвестном направлении – их везли к турецким берегам, на полуостров Галлиполи, где была задумана масштабная военная операция.

В декабре 1914 года, готовясь к войне и, конечно же, как предполагал образ поэта, к героической смерти, он написал стихотворение «Солдат», первые строки которого в переводе Набокова звучат так:

Реальность оказалась не такой красивой, а смерть не героической и не прекрасной.

Казалось бы, при чем тут Руперт Брук? Да просто при том, что он, как и многие другие молодые люди его поколения в разных странах, воспевал жизнь, предположительно завершавшуюся героической смертью ради высших ценностей – страны, нации, государства, расы… Он должен был погибнуть, защищая не друзей, не родных, не невесту – а Англию.

Все эти красивые героические представления были принесены в окопы Первой мировой войны и после встречи со вшами и артиллерийскими снарядами, газовыми атаками и бомбами пережили сильную трансформацию. Кто-то пришел к абсолютному отрицанию какой-либо войны и вообще любого подавления личности, а кто-то, наоборот, как почему-то очень часто происходит после войны, начал искать оправдание произошедшему и остановился на мысли о том, что все ужасы были не зря – все совершалось ради высшей цели, а значит, люди погибли не напрасно. Или, наверное, можно сказать по-другому: солдаты убивали не напрасно.

Как отметила одна британская исследовательница, «люди на войне прежде всего убивают, а не умирают». В своем анализе Первой мировой она приводит примеры того, как и офицеры и солдаты убивали с восторгом, цитирует слова «застенчивого и чувствительного солдата», который «рассказывал, как он в первый раз проткнул немца своим штыком и испытал восхитительное чувство удовлетворения» ^[115].

Все складывается во вполне логичную и удручающую картину. Для огромного большинства диктаторов ХХ века личность в принципе была вторична – они постоянно и открыто об этом говорили. На первое место выходили «итальянскость» у Муссолини, интересы арийской расы у Гитлера, задачи построения коммунизма у Ленина и Сталина. Не случайно под властью этих (и многих других) диктаторов процветал культ новых «мучеников», без колебаний жертвовавших своей жизнью ради государства. Японские камикадзе, врезавшиеся на своих самолетах в американские авианосцы, вообще-то, не могли нанести огромным кораблям существенный урон, но сохранилось много воспоминаний о том, какой ужас вызывали эти самоубийцы у американских солдат, – можно предположить, что такие атаки, вдохновленные самурайской этикой, и были рассчитаны прежде всего на «моральную» победу тех, кто ценит родину выше, чем свою жизнь.

Во время Гражданской войны в Испании в Саламанке, занятой франкистами, проходил Фестиваль испанской расы, само название которого уже говорит о многом. Сидевший на сцене среди почетных гостей ректор университета Саламанки, выдающийся философ Мигель де Унамуно, в принципе неплохо относился к франкистам – иначе его не посадили бы на сцену рядом с женой Франко и генералом Астраем, основателем элитных частей мятежников – Иностранного легиона. О том, что произошло в зале, рассказал историк Энтони Бивор. После очередных зажигательных и человеконенавистнических речей «из глубины зала донесся крик: "Viva la muerte!" ("Да здравствует смерть!"). Генерал Мильян Астрай, одноглазый и однорукий, настоящий призрак войны, встал и присоединился к этому крику. Ему стали вторить фалангисты, выбрасывая руки в фашистском приветствии портрету генералу Франко, висевшему над головой его жены. "Да здравствует смерть!" – был лозунг, под которым бойцов Иностранного легиона учили идти в бой, так что прозвучал он не случайно. В этот момент Унамуно нашел в себе мужество спокойно произнести следующее: "Только что я слышал бессмысленный некрофильский вопль: «Да здравствует смерть!» И я, всю жизнь отдавший парадоксам, должен со знанием дела сказать вам, что этот нелепый парадокс мне отвратителен. Генерал Мильян Астрай – калека, скажем без обиняков"» ^[116]. Разразился ужасающий скандал – великого философа чуть не пристрелили на месте. Скорее всего, от репрессий его спасла не только мировая слава, но и скорая смерть – всего через два с половиной месяца после этого выступления.