— Я ему передам, — говорит он.
— Вы уж постарайтесь, — бросает Хорек и удаляется, захлопывая за собой дверь.
Руки Андрея сжимаются в кулаки. Как бы ему хотелось схватить парня за плечи, да так, чтоб у того голова мотнулась, и заставить себя выслушать. Он бы сказал: «Что ты несешь? Речь идет о ребенке, играющем на пианино. До тебя не доходит, как вам повезло, что здесь живем мы и в нашем доме толстые стены? Ты мог бы делить коммуналку с семьей, в которой все целыми днями орут друг на друга, а если бы ты вдруг попробовал вякнуть о своем недовольстве, тебя тут же избили бы до полусмерти».
Но нет, какие разговоры? Все еще хуже. Ему хочется сдавить горло Хорька, приподнять его над полом и трясти до тех пор, пока к чертям не растреплется его тщательно напомаженная прическа. Это даже дракой не назовешь. Все Малевичи хлюпики, за исключением матери.
Но он бессилен что-либо сделать. Такие, как Малевичи, опасны, у них свое оружие. Мать никогда не выходит, хотя именно она — глаза и уши всего дома. Андрей еще крепче стискивает кулаки. Но если он в таком состоянии зайдет домой, он только разругается с Колей. Ему приходится приложить усилия, чтобы расслабить плечи и руки, которые свободно повисают вдоль тела.
Благо еще, что Малевичи не интересуются музыкой и, вероятно, в жизни не слышали о Рахманинове, а то накатали бы «расширенную и дополненную» жалобу на то, что их слух оскверняют сочинениями эмигранта. Их «расширенные и дополненные» кляузы хорошо известны всему дому.
Андрей стучится в дверь Колиной спальни.
— Хорек опять крутился поблизости. Давай потише, Коля.
— Что? Я тебя не слышу!
— Малевичи! Они грозятся написать жалобу, если мы не поостережемся.
Дверь в комнату распахивается.
— Никто, кроме них, ничего не говорит! Да я не верю, что им вообще что-нибудь слышно, их стена толще, чем смежная с квартирой Ростовых, к тому же пианино стоит даже не возле нее! — Коля сердито смотрит на Андрея, будто он враг, а не вестник.
— Вообще-то это было громко.
— Ну и прекрасно! Раз ты на их стороне, я прекращу. Мне стоило догадаться, что ты не станешь защищать меня перед ними. Но когда я встречу этого Хорька в следующий раз…
Андрей знает, что Коля слишком благоразумен, чтобы вступать в пререкания с кем-нибудь из Малевичей. Он смотрит, как мальчик возвращается к пианино. Кипя от ярости, он преувеличенно бережно опускает крышку и делает вид, что отряхивает с рук грязь.
— Болваны! — ругается он. — Идиоты!
— Что ты сейчас играл?
— Вторую сонату.
— Но это же так трудно!
Коля мрачнеет.
— То есть слишком трудно для меня? Спасибо.
— Нет, я… Просто под впечатлением. Ты же знаешь, я не очень разбираюсь в музыке.
Коля тут же смягчается. От улыбки, расцветающей на его лице, он кажется одновременно и старше и моложе своих лет.
— Не стоит так восхищаться. Это не трудно, это невозможно. Я попробовал сыграть allegro molto — звучит так, точно груда кастрюль вывалилась из буфета. Но если бы я был Горовицем, они бы до сих пор колотили в стену. И знаешь, что Хорек сказал Ане? Его мать считает, что я расту хулиганом. Господи, ей надо почаще бывать на улице!
— Но лучше не становиться им поперек дороги.
— Я понимаю. Какой смысл давать им лишний шанс? Чтобы они и дальше могли вести себя как ублюдки, но с опережением плана?
Андрей хохочет. Внезапно как будто приоткрывается окно в будущее, он видит, что наступит то время, когда они с Колей смогут пойти вдвоем выпить. Настоящий Коля пока что прячется внутри, скрытый за маской подростка.
— Мы должны быть благодарны, что у них две комнаты, как и у нас, — говорит он. — На самом деле, я думаю, что жилая площадь у них даже чуть больше нашей, так что нам нечего бояться «пересмотра жилищных условий».
Лицо Коли принимает задумчивое выражение, он что-то подсчитывает.
— Да, но их пятеро, и фактически получается две семьи. Поэтому выходит всего одна комната на семью.
— Полагаю, ты прав. Но мне почему-то кажется, что они не станут поднимать шум по этому поводу. Жилплощадь у них все равно значительно больше положенной.
— Как и у нас, — уточняет Коля.
— Ладно, ладно — давай забудем. Не стоят они того, чтобы о них разговаривать.
— А когда вернется Аня? — небрежно интересуется Коля, но Андрей знает, что для него важен ответ. Он не любит, когда она поздно приходит домой или уходит, не сказав ни слова. Анна считает, что корни такого его поведения уходят в блокаду, когда нужда надолго выгоняла ее на мороз, если необходимо было получить хлебный паек или найти дров для буржуйки. В самые страшные дни, в декабре тысяча девятьсот сорок первого года, Марина всегда благословляла Аню перед выходом из дома. Все знали, на какой риск она идет. Коля, должно быть, понимал, что однажды она может не вернуться. Ослабевшие, изголодавшиеся люди теряли сознание на улицах, и ни у кого не было сил им помочь. Хуже того, упавших выслеживали хлебные воры и забирали у них паек. «Все привыкли думать, что дети ничего не понимают, — говорила Анна, — но это неправда. Коля все понимает, потому и боится». Порой, еще до того, как он слишком ослабел, чтобы сопротивляться, Марине приходилось силой отрывать его руки от Анниного пальто.
— У нее после работы собрание, — говорит Андрей.
— До скольких?
— До девяти.
— О боже, — вздыхает Коля, снова и снова перелистывая страницы нотной тетради. — Полагаю, раньше десяти мы ужинать не сядем.
— Поешь хлеба, если голодный.
— Ее теперь никогда вечерами нет дома.
— Не так часто, как тебя.
Коля поворачивает к Андрею удивленное лицо. Весь его вид словно говорит: но это же совсем другое дело — когда меня нет вечерами, это естественно, а Анна должна быть дома.
— Может, сыграешь мне что-нибудь, Коля?
— Я думал, мне нельзя прикасаться к инструменту.
— Как называлась та пьеса — немного жуткая, — что-то там стеклянное, ты раньше часто ее играл? Моцарт, по-моему.
— «Адажио для стеклянной гармоники»? Я последний раз исполнял его несколько лет назад, — говорит Коля с презрением, непонятно к кому относящимся: то ли к Моцарту, то ли к Андрею.
— Мне она нравилась.
— Правда? Мне казалось, ты сыт моей игрой на фортепиано по горло.
— Нет. Но сам видишь, — Андрей машет рукой в сторону двери, — с кем приходится жить. Лучше не искать неприятностей на свою голову.
— Вот потому, что все стараются не нарываться на неприятности, они и выигрывают. Мы делаем то, чего хотят они.
— Да, — соглашается Андрей. — Полагаю, ты прав. Да нет, ты действительно прав, без всяких допущений, но… — Он пожимает плечами. Груз лежит у него на сердце, не столько тяжелый, сколько удушающий: как облако, спустившееся к самой земле.