Год Иова - читать онлайн книгу. Автор: Джозеф Хансен

Он надеется, что смертный час настигнет его где-нибудь ещё, но смерть близких всякий раз приводит его сюда. Он зовёт это место Пердидос, хотя его настоящее название совсем другое. Настоящее лишь звучит как-то похоже. Он начал спотыкаться на одинаковости испанских слов сразу после того, как Ричи Коуэн сломал себе шею на школьной тренировке по футболу. А вскоре на войне погиб Джой Пфеффер, и тогда — «утраты» — застряло в голове как единственно правильное название. Он возвращался сюда только по случаю болезни, смертей, похорон.

Вдавшийся в подножье коричневых гор Сьерра-Мадре, городок этот с горбатыми, кривыми улочками и тёмными, разлапистыми деревьями за сорок лет сильно изменился. Раньше тут стояли дома с глубокими свесами крыш и длинными приземистыми террасами с квадратными балками. Дома прятались в прохладной тени крон. Теперь целые улицы стёрты с лица земли. Сегодня среди деревьев возвышаются многоквартирные жилые комплексы с белёсыми оштукатуренными стенами, кубиками балконов и раздвижными застеклёнными дверями.

Однако Деодар-стрит — улица Гималайских Кедров — не изменилась. Под сенью скорбных, развесистых иссиня-зелёных деревьев она по-прежнему окутана тишиной. Он ставит машину перед дощатыми дверьми гаража, выходящими на улицу, и взбирается по цементным ступенькам, которые непривычны его ногам, потому что растрескались от времени, разошлись над корнями деревьев, покосились от частых землетрясений. Дом стоит высоко на склоне. Ступеньки поднимаются зигзагом, их ровно сорок Ребёнком бегая по ним то вверх, то вниз, он укрепил свои ноги. Но эта же лестница — так он считает — сгубила его отца, и с тех пор он её ненавидит.

На полпути он останавливается, чтобы перевести дух, и вдруг его поражает мысль, что сейчас ему столько же лет, сколько было отцу, когда у тою отказало сердце. Сегодня ему позвонила сестра и сказала, что умирает, а ведь она всего пятью годами старше. Неужели это тоже из-за проклятой лестницы? Теперь для неё эти ступеньки — лишняя трудность. И он в который раз спрашивает себя — зачем она сюда возвратилась? Он прижимается задом к холодному цементу подпорной стенки, на который растёт медный с зеленью мох, и закуривает. Но в следующую секунду, удивившись себе, он бросает сигарету и втаптывает сё ботинком в коричневые сосновые иглы. Он делает глубокий вдох, чтобы прочистить лёгкие, а преодолевает оставшийся до крыльца путь.

Крыльцо под ногами кажется шатким — интересно, от сухой гнили или термитов? С отцом они частенько ползали под домом, пропитывая сваи креозотом, чтобы уничтожить или хотя бы отпугнуть термитов. Говорят, секвойя устойчива против термитов, но отец этому не верил. Джуит терпеть не мог это занятие — клочья паутины, дохлых крыс и страха встретить в каком-нибудь тёмном углу живую, поэтому он говорил отцу, что тот смешон. Какое же у него было правильное суждение по всякому поводу в семнадцать лег! Кстати, верно ли, что дом сделан из секвойи? Он смотрит на дубовую дверь с витражным стеклом цвета водяной лилии и раздумывает, надо ли звонить. Насколько она больна? Он пробует латунную задвижку. Та с вялым щелчком подаётся под его большим пальнем. Он толкает дверь вовнутрь, заглядывает в дом и зовет:

— Это я, Оливер!

— Входи, — откликается она.

Голос у неё зычный, даже бодрый, и это его несколько раздражает. Если она умирает, то и говорить должна тоже, как умирающая. Он заходит в дом и прикрывает за собой дверь. И в первый миг испытывает растерянность, так как маленькие собачонки, серые и кудлатые, не подбегают к нему с прыжками и звонким тявканьем. Но маленьких собачонок давно уж нет. Ламберт, ей долговязый, нескладный и безнадёжно косоглазый муж, однажды дождливым вечером вывел собачек на прогулку. На тёмной улице их сбила машина — всех сразу. Она не стала заводить новых Собаки всегда пугали её. Другие собаки.

В гостиной до половины высоты стен — панели из золотистого дуба. Над панелями раньше были обои, то одного, то другого рисунка. Теперь множество слоёв содрано, и положена белая краска. Из-за такого новшества ему кажется, что в комнате стало чуточку светлее, чем раньше, но всё-таки гостиная остаётся угрюмой комнатой. И звук здесь угрюмый: торжественный ход дедушкиных часов, перевезённых далёким предком из Портсмута английского в Портсмут нью-хэмпширский в тысяча семьсот двадцатом году. Долгое время Джуиту казалось непривычным жить без этого звука в ушах.

Бывало, дабы поднять себе настроение, отец вызывал агентов из антикварных магазинов, чтобы тс восхитились часами и оценили их стоимость. Ведь продавать часы у него и в мыслях не было. Просто он наслаждался, прокручивая в голове огромные суммы, которые называли агенты. Когда те уходили ни с чем, он стоял, бывало, перед часами, хихикая и раскачивая головой от умиления. «Ты представляешь?» — говорил он Джуиту. «Старинная, дорогая вещь», — отвечал Джуит. Он произносил это лишь потому, что отец потом стискивал его юные плечи или взлохмачивал ему волосы. Отца он любил, но так и не научился любить часы.

Пара раздвижных дверей из золотистого дуба отделяют гостиную от столовой. В бытность его родителей эти двери редко держали закрытыми. А сейчас они приоткрыты всего на несколько дюймов. Из-за дверей доносится деревянное постукивание, и это означает, что она ткёт, перекидывая туда-сюда челнок и нажимая на продолговатые педали то здоровой, то кривой ногой. Из-за того, что больная нога короче здоровой, ей приходится кособочиться на скамье всякий раз, как она использует эту ногу. Её движения могли бы испугать с непривычки. Как будто кто-то стоит спереди и впивается в неё острыми зубами.

Возможно ли, что она умирает? Он раздвигает двери и стоит, с досадой и восхищением наблюдая за ней.

У неё очень хорошо получается ткать. Ему тоже хотелось бы владеть каким-нибудь простым ремеслом. Это его давняя мечта, с которой он никак не может расстаться. И не имеет значения, что это недостижимо, и с каждым прожитым годом становится всё более недостижимым. Работа у неё спорится быстро, но с виду неспешно. Она использует шерсть тех овец, коз и лам, с которых эту шерсть состригли. Эта шерсть натуральных цветов — коричневая, соломенная, серая, чёрная и маренго. Пряжа, изготовленная для неё индианками из Аризоны, куда она отправляет свою шерсть, груба, толста и комковата. Она прославилась гобеленами, которые выполняет из этой шерсти. Её гобелены — неважно, что сама она называет их пледами — украшают стены постоянных коллекций в больших музеях.

— Тебе, наверное, надо полежать, — говорит он.

— Я ещё не умерла, — отвечает она, но ткать прекращает, поворачивается на скамейке и улыбается ему.

Больной ногой она задевает за перекладину под сиденьем. Его не удивило то, что она в линялой домашней одежде. Слишком долго он прожил с ней, чтобы этому удивляться. Однако последний раз они виделись, когда ещё был жив Ламберт — неужели с тех пор прошло целых семь лет? — и её затрапезный вид производит на него впечатление как бы заново: быть может от того, что он так много времени проводит с людьми, единственное достоинство которых в том, что они отлично выглядят. А у неё — мордочка мопса и маленький росток, а глядя на её рот можно подумать, что её зубы специально собрались в кучу, чтобы вырваться наружу. Она носит очки — не такие толстые, как те, что до самого конца носил бедный Ламберт в робкой надежде ещё на чуть-чуть отсрочить полную слепоту. С тех пор, как умерла их мать, Сьюзен стрижёт волосы коротко. Она почти вся седая, хоть ей всего шестьдесят два. Ему кажется трогательным, что у неё на макушке начала проглядывать лысинка. Она, словно прочитав, его мысли говорит: