– А нечего координировать, Лена Сергеевна. Я со следаком тут слегка пообщался. Он говорит, что раз наш, нам и расхлебывать. У него потому как два висяка и квартал надо закрывать. Ладно, чего там… Я сейчас тачку тормозну, поедем в контору, там обсудим. А то тут эти сидят. – Он покосился на старуху и женщину в черном платке. – Им тело должны выдать, – сказал он шепотом.
– Мунтяна? – так же тихо ужаснулась Петрищенко.
– Не, этот как бы официально и не найден, – шепотом сказал Вася. – И до конца расследования найден не будет. Нет, антиквара этого, ну вы знаете, который задохнулся. Ну, дело-то громкое было. – Он хмыкнул довольно и с надеждой посмотрел на Петрищенко, но та не отреагировала. – Пришли, в дверь позвонили. «Скорая». Ошибка? Ах, позвольте по телефону позвонить. Срочно, больной погибает… В белых халатах, и тачка с красным крестом под окном стоит сигналит. А как вошли, замотали ему и старухе рты пластырем и затолкали в ванную. И вывезли все. Покидали в «скорую» и уехали. Старуха ничего, а он задохнулся. Хронический насморк. Когда полынь пыльцу дает, самый пик аллергии. Целая банда орудует, Лена Сергеевна, и все по антиквариату, вон доценту истмата в пищевом, который античные геммы и квартира на сигнализации, так потолок разобрали… И хрен найдешь. Они за бугор уже вывезли все, я вам говорю. Уазиком, через Румынию. Как бы барахлишко эмигрантское. Ладно, чего там, Лена Сергеевна, как в контору приедем, я чай заварю. Крепкий. Оно помогает знаете как? И это… бумажки поднять надо, ну все бумажки…
– Помолчи, Вася, – устало сказала Петрищенко, – пожалуйста.
* * *
В кабинете тоже было холодно. Злющая красная Розка, распахнув настежь окно, скребла по стеклу скомканной газетой «Знамя коммунизма». На подоконнике стояло ведро с водой, вода остро пахла нашатырем.
Петрищенко содрогнулась.
– Господи, что за запах! – пробормотала она.
– Мне Лилька отлила из СЭС-один, – дерзко сказала Розка, раздувая ноздри, – сказала, так лучше отмывается. А чего?
– Ничего. – Петрищенко сняла пальто, попробовала повесить его на вешалку, но петля оборвалась, пальто соскользнуло вниз, в грязноватую лужу, пролитую Розкой, и легло бесформенной кучкой.
Вася молча поднял пальто и нахлобучил его на рожок.
– Роза, заканчивай и выйди, – устало сказала Петрищенко, глядя, как по рукаву ворсистого, цвета бутылочного стекла пальто стекают капли воды. – Нам работать надо.
– Вы же сами сказали. – Розка начала медленно наливаться краской. Краснела она не от шеи, а почему-то от висков.
– Розалия, я умоляю, – начал Вася, но махнул рукой и, подойдя к Розке, охватил ее за обтянутые джинсой бедра и аккуратно снял с подоконника. – Все. Завязывай. Премия. Благодарность от профкома. Укороченный рабочий день. Сходи к Чашкам Петри, что ли.
– Я окно не домыла, – защищалась Розка.
– Ничего. Это даже красиво. По-своему. Вон какие разводы. Где Катюша?
– Ушла. – Розка пожала плечами. – Сказала, ей дует.
– Это к лучшему, – задумчиво сказал Вася. – А, Лена Сергеевна?
– Не знаю, Вася. – Петрищенко уселась за стол и украдкой стянула с ног проклятые туфли. – Иди, Роза. Или нет, сначала принеси реестр… Нет, иди. Вася принесет.
– Я, – начала Розка, но Вася взял ее за плечи и вытолкал из помещения, приговаривая: «Вот и ладненько, вот и умница», как будто уговаривал особо зловредную козу.
Петрищенко продолжала сидеть, глядя в пространство. Губы ее беззвучно шевелились.
– Я чай поставил, Лена Сергеевна, – сказал Вася, появляясь в дверях, – ну и все бумажки… вот. Только я не понимаю, Лена Сергеевна, правда не понимаю. С июля же ничего не было.
Петрищенко потерла руками виски. Говорят, от этого лучше соображаешь. Реестр. Я список кораблей прочел до середины. Названия судов, даты, переписанные детским Розкиным почерком. Бессонница, Гомер… Везде в графе номер четыре – ответственный – Басаргин В. Т. Нигде ничего.
– Вася… – она замялась, – ну… я знаю, ты человек добросовестный… но, может… ну, с каждым бывает…
– Лена Сергеевна, – изумленно спросил Вася, – вы что, и вправду хотите на меня свалить? Я вас всегда за человека считал!
– Что ты, Вася! Я просто спрашиваю!
– А если спрашиваете, – сухо сказал Вася, – я вам официально скажу. Нет, Елена Сергеевна. Я работаю чисто. Поищите крайних в другом месте.
Она прикрыла глаза, отчетливо ощущая тяжесть наложенных на веки жирных голубых теней.
– Извини, Вася. Я что-то совсем…
– Ладно, Лена Сергеевна. Проехали. Только я вам вот что, Лена Сергеевна, скажу: если он и пробрался, то не через нас… ну не могли мы! А вдруг это и правда, – он вдруг замялся, застеснялся, потом с трудом выговорил: – диверсия?
Петрищенко оглянулась зачем-то на телефон, стоящий на краю стола. И этот туда же, с тоской подумала она…
– Вася, диверсия – это из области, извини меня, бабьих сказок. Это халатность чья-то… разгильдяйство наше обычное. Тут он, Лещинский, прав. К сожалению.
– Не скажите, Лена Сергеевна, во время войны…
– Во время войны, Вася, не разобрать было, где диверсия, а где пропаганда. Вася, я тебя очень прошу, соберись. Ну давай подумаем вместе.
– Давайте, Лена Сергеевна, – сдержанно сказал Вася. – И Катюшу позовем?
Он искоса поглядывал на нее.
– Пока нет. Потом, если что, привлечем, конечно.
– А привлечем, поздно будет, – зловеще сказал Вася. – В общем, я, Лена Сергеевна, так думаю. По списку все чисто. Хоть сейчас звоните Лещинскому, я палец готов на отсечение. Но только я уверен, что это наш, а значит, он как-то пролез. Значит, где-то дырка была. Ну вот и надо думать где. Но я, как циник и монстр, вам скажу: статистика нужна. Чтобы было с чем работать. Потому как есть у меня, Лена Сергеевна, предчувствие, что одним случаем мы все равно не отделаемся.
– Не приведи господь, – испугалась Петрищенко.
– А чего вы пугаетесь, не хуже меня знаете. Я бы, Лена Сергеевна, вот еще что выяснил – никто из наших в дурку там не попал или в инфекционку? Потому что где наша не пропадала? В психушке и инфекционке наша не пропадала, во-от, но про инфекционку Чашки Петри бы знали. Значит, дурка. И понятное дело, коллег надо бы запросить. Нет ли чего по другим портам. Если нет, ну тогда что ж…
– А если есть?
– А если есть, тогда это государственного масштаба ЧП, тогда нас не спросят, такая каша заварится. В общем, чего гадать, пара дней – и все прояснится. Ну, давайте докладную писать, что ли?
* * *
Нельзя сказать, что Петрищенко особенно любила больницы. Кто же их любит? Но, вдохнув запах асептики и жидкого больничного супа, она словно опять становилась молодым специалистом – преддипломная практика, ординатура. И дернула же ее нелегкая пойти по научной части! Сидела бы сейчас вот так, в белом крахмальном халате, небрежно накинутом на плечи… А если бы на халате хотя бы одно пятно, вот бы кастелянше врезала! Какое-то время она представляла себе, как выговаривает кастелянше. Ей очень хотелось на ком-то сорвать раздражение, но ведь приходится быть любезной…