Мое преступление (сборник) - читать онлайн книгу. Автор: Гилберт Кийт Честертон cтр.№ 25

– В самом деле, – тут же отозвался его собеседник. – В самом деле, идея.

Понимая, что от него ждут ответа (ведь английский герцог подал нужную реплику), Поммар продолжил:

– Речь идет об аристократии. Я рассматриваю ее как последний оплот в нашей борьбе за идею. Аристократия должна показать человечеству, для чего она существует, – как и любое другое явление. Аристократия хороша уже тем, что сохраняет человеческое достоинство в мире, где это достоинство часто попирается низменными интересами. Именно она призвана поддерживать некую высокую сдержанность души и тела, некую благородную дистанцию между мужчиной и женщиной.

Герцог Эйлсбери, который смутно помнил, как накануне вечером обрызгал графиню содовой, принял угрюмый вид, словно опечалившись из-за теоретических построений, свойственных латинской расе. Герцог Виндзор добродушно рассмеялся:

– Ну, ну, знаете ли, мы, англичане, так ужасно практичны. Главный наш вопрос – о земле. Здесь, в сельской местности… Вам она знакома?

– Да, да! – горячо воскликнул француз. – Я понимаю, о чем вы. Деревня! Старая добрая родина человечества! Священная война против раздувшихся грязных городов! Какое право имеют эти анархисты нападать на вашу работящую зажиточную деревню? Не процветала ли она под вашей властью? Не становились ли английские деревни больше и краше под усердным управлением самоотверженных сквайров? Разве это не Веселая Англия пляшет вокруг майского дерева?

Герцог Эйлсбери прокашлялся и невнятно пробормотал:

– Все они перебираются в Лондон.

– Перебираются в Лондон? – переспросил Поммар недоуменно. – Но почему?

На этот раз ответа не было, и он снова бросился в бой:

– Дух аристократии принципиально противостоит алчности промышленных городов. Тем не менее и во Франции можно найти людей дворянского звания, которые пали настолько низко, что торгуют углем или газом, полностью погрузившись в свой промысел.

Герцог Виндзор опустил глаза. Герцог Эйлсбери отошел и теперь глядел в окно.

– Знаете ли, вы слишком непреклонны. Нужно же присматривать за своими делами в городе.

– Не говорите так! – распалившись, вскричал француз. – Я утверждаю, что вся Европа – поле боя между наживой и честью. Кто, если не мы, постоит в борьбе за честь? По какому еще праву мы, грешные двуногие ничтожества, можем претендовать на титулы и гербы, если утратим способность действовать не по приказу и избегать того, за что не последует наказания? Мы притязаем лишь на то, чтобы оградить христианский мир стеной от еврейских торговцев и ростовщиков, от всех этих Голдштейнов и…

Герцог Эйлсбери резко обернулся, засунув руки в карманы.

– О, я вижу, вы читали Ллойд Джорджа, – сказал он. – Никто, кроме грязных радикалов, не задевает Голдштейна ни словом.

– Я уж точно не могу позволить, – начал герцог Виндзор, выпрямляясь с некоторым трудом, – чтобы честное имя лорда Голдштейна…

Он старался, чтобы это прозвучало внушительно, но было что-то в глазах француза, что не подавалось никакому внушению: стальной блеск французского духа.

– Джентльмены, – сказал Поммар, – думаю, мне все ясно. Вы правили Англией четыре сотни лет. По вашим собственным словам, вашими стараниями сельская местность больше не пригодна для людей. По вашим собственным словам, вы способствовали победе вульгарности и грязи. И по вашим же собственным словам, вы идете рука об руку с теми скупердяями и авантюристами, от которых джентльмены должны держаться на расстоянии. Не знаю, что будут делать подобные вам, но подобные мне покончат с вами.

Спустя несколько секунд он покинул дом герцога, а несколькими часами позже – и его владения.

Перевод Елены Литвиновой

Когда-то давным-давно, кажется, что столетия назад, меня уговорили принять небольшое участие в одном из тех исторических шествий или маскарадов, которые сделались модными году примерно в 1909-ом. И поскольку, как и все, кто стареет, я стремлюсь вернуться в далекое прошлое, словно в рай или на площадку для игр, то откапываю воспоминания, которые могут встать в один ряд с теми скромными, но удивительными событиями, которыми я иногда заполняю эту колонку. У этого же происшествия и в самом деле есть кое-какие таинственные черты детективной истории; хотя, полагаю, сам Шерлок Холмс вряд ли смог бы разгадать его сейчас, когда след давно уже остыл, а большинство действующих лиц, несомненно, умерли.

Тот давнишний маскарад включал в себя серию живых картин восемнадцатого века, а мне тогда говорили, что я точь-в-точь доктор Джонсон ^[26]. Принимая во внимание, что доктор Джонсон был сильно обезображен оспой, носил испачканный подливкой жилет, фыркал, переваливался на ходу и, вероятно, был самым уродливым человеком в Лондоне, я упоминаю это сравнение как факт, а не как повод для хвастовства. К приготовлениям я не имел никакого отношения, а мои редкие предложения не воспринимались так серьезно, как следовало бы. Я просил установить на лужайке ряд столбов, чтобы, проходя мимо, касаться их всех, кроме одного, а затем возвращаться и дотрагиваться до пропущенного ^[27]. Если же это не вышло бы, то я полагал, что они, по крайней мере, могли бы разместить на равном расстоянии вдоль моего курса двадцать пять чашек чая, и чтобы каждую держала в руках миссис Трэйл ^[28] при полном параде. Но мое замечательное предложение было самым решительным образом отвергнуто.

В процессии передо мной шел великий епископ Беркли, человек, который смешал карты ранним материалистам, утверждая, что и сама материя, возможно, не существует. Доктор Джонсон, как вы помните, не любил такие безграничные фантазии и пнул камень со словами: «Вот как я его опровергаю!» Теперь (как я уже отмечал) пинок по камню не способен завершить перепалку о метафизике; кроме прочего, это больно. Но насколько образно и цельно вышло бы, если бы я символически отвешивал пинок епископу Беркли! До чего же законченная аллегорическая группа: идет великий трансценденталист, витая в эмпиреях, а за ним pede claudo ^[29] мстящий реалист с поднятой ногой. Я не должен занимать место этими позабытыми пустяками, но мы, старики, слишком болтливы в разговорах о далеком прошлом.

Эта история почти не касается ни настоящего меня, ни возложенной на меня роли. Достаточно сказать, что шествие проходило ночью в большом саду при свете факелов (настолько давно все случилось), что сад был наводнен пуританами, монахами, воинами, ранними кельтскими святыми, покуривающими трубки, и элегантными джентльменами эпохи Возрождения, говорящими на кокни. Этого довольно, чтобы сказать… вернее, нет нужды говорить, что я заблудился. Я забрел в какой-то сумрачный закоулок сумрачной аллеи, где кроме как спотыкаться о веревки шатров, делать было совершенно нечего, и уже почти почувствовал себя своим прототипом и разделял его ужас перед одиночеством и ненависть к сельской жизни.