Я уеду в город после завтрака, к обеду вернусь. На вечер столик заказал в ресторане. Помнишь, как мы танцевали с тобой? Пить не буду. И насиловать не стану, не надейся. Хорошенького понемножку. А до вечера будешь лежать у меня, в моём костюме, наказанная. Иди ко мне, я тебя отнесу. Глупый, глупый мой лягушонок, ужасно глупый. И совершенно мой. Лежи. И плакать мне не вздумай, ты должна вечером быть самой красивой на свете. Спи, я запру двери, никто не войдёт, пока не вернусь, не бойся.
Она смотрела на него, Господи, как смотрела! Оторваться было невозможно. Погладил её по щеке и ушёл.
Вечером сам надел на неё платье. Посмотрел, подумал:
— Распусти волосы. Давай, причешу. Спинку закрывают, убери. Я видел, остальные обойдутся. Так, в узелок. Мне понравилось ещё в комнате с камерой. И спинка открыта, и шейка. Ты себя не узнаешь в зеркале, разрешу один раз, потом опять буду твоим зеркалом. Поехали, царевна. Лягушачью шкурку я спрятал, переодену, как только вернёмся.
Подвёл её к зеркалу в гардеробе. Она взглянула и повернулась к нему:
— Это не я, не может быть!
— Ты, царевна. Я бы тебя ни с кем не перепутал, не сомневайся. Пойдём.
Она была оживлена, широко открытые глаза сияли, ямочки на округлившихся щеках, полуулыбка…
Ждала праздник, и получила его. Он обращался с ней, действительно, как с царевной, предупредительно, даже почтительно. Когда вёл в танце, его рука ни разу не спустилась ниже талии, и только взгляд говорил — это моя вещь. Красивая, дорогая, изысканная, — и моя.
В тот, первый раз, он проводил рукой по её телу сквозь неосязаемую ткань, и знакомился с ним. С торчащими позвонками, рёбрышками под тонкой кожей, девчоночьими грудками, косточками, где они не должны были ощущаться! И она замирала от этих прикосновений.
Теперь он знал её тело наизусть. Но это не вызывало скуку, как с Луизиными девочками. Была только нежность. И привычная мысль собственника — я принесу тебя к себе. Могу, хоть сейчас. А могу подождать, никуда не денешься.
Но у него был продуманный план, как в прошлый раз. Он хотел напоить её. Чтобы уж совсем — никакой своей воли. Один раз, может, это прощание, и ему не удастся её выкупить, выпросить, вымолить. Он не вынесет, если её поведут на фото-сессию, выставят на аукцион. Всех этих жеребцов перестреляет и пустит себе пулю в лоб.
Но сейчас я хочу её совершенно мою. Совершенно.
Подвёл к столу. Ликёр был сладким и крепким. Налил большой бокал.
— За тебя, царевна. Ты подарила мне много радости. Пей до дна. Пей.
Она выпила.
— Ты прощаешься со мной?
— Я не хочу с тобой прощаться. Помни это, что бы ни случилось. И ещё — пей до дна.
Сам едва пригубил рюмку. Потанцевали, но она уже не так слушалась, её пошатывало. Он ещё раз подвёл её к столу.
И опять:
— Пей до дна, пей, царевна. Ну, передохни и допивай. Мы уходим. Она едва держалась на ногах. Он вывел её из зала. В вестибюле взял на руки, понёс к выходу. Швейцар поспешил распахнуть дверь.
— Такси, сэр?
— Будьте так любезны!
В машине она спала, уткнувшись ему в плечо. Лицо было спокойным и доверчивым, он рядом, значит, всё хорошо.
Раздел её, сонную, и сам раздевался, глядя на неё. Потом целовал всю, первую женщину, которую насиловал, и первую, что целовал.
Это было непередаваемое ощущение. Она проснулась, но не открывала глаз, боялась спугнуть эти мгновения счастья. Горького счастья. Он прощается с ней. Обняла его, так и заснули в обнимку.
Утром он был прежним — весёлым, насмешливым:
— Проснулась? Пьяный лягушонок, это же вообразить невозможно! Болит голова?
— Нет.
— Значит, ликёр хороший. Пошли на пляж. Сегодня ты у меня доплывёшь до буйка, сдашь экзамен.
Она очень боялась, но какое это имело значение! Поплыла рядом с ним. Первые десятка три метров дались легко.
— Ну, как? Молодец, не ожидал. Здесь уже нет дна.
Она сразу перевернулась.
— Что ты! Держись за меня, отдохни, и поплывём. Устанешь, подержишься, и дальше.
— Я боюсь, — сказала печально и обречённо. Я боюсь, но это ничего не значит. Всё равно придётся плыть — задыхаясь, выбиваясь из сил, с ужасом представляя жуткую бездну внизу.
Он замер. Да что он с ней делает, в конце концов! Повелитель маленьких лягушат.
— Ладно, плывём к берегу.
Когда почувствовал дно, стал, взял на руки.
— Трусиха, проси прощения, несчастная! Скажи — я никогда, никогда…
— Я никогда, никогда!
— Молодец, восклицательный знак у тебя хорошо получается, — я никогда больше не напьюсь, если ты этого не захочешь, — засмеялся и положил на лежак.
— Сейчас я тебя натру, потом ты меня, потом вместе мы поцелуемся.
Она не смогла удержаться и поцеловала его в губы. Сначала только коснулась, потом по-настоящему. Это был его первый поцелуй в тридцать четыре года.
Он поднял её на ноги и целовал, и целовал, пока нёс на руках к себе.
Время остановилось.
— Ты не представляешь, какой я голодный. Завтрак — мимо, уже пора обедать. Закажу не у Чака, в ресторане. Что тебе, мясо или рыбу?
— Что хочешь.
— На всякий случай, — и то, и другое. Поднимайся. Ну, нет твоего халатика, не успел приготовить. Возьми мою рубашку.
Она была из последней коллекции знаменитой марки, он только такие и носил. Мягкая на ощупь, белоснежная, отделанная чёрным подворотником и тончайшей чёрной бейкой у манжет, у кармана, на плечах.
— Повернись! Дай, застегну. Знаешь, тебе идёт — потрясающе! Ходи так.
Мясо они проглотили мгновенно. Порцию рыбы ели вдвоём, сталкивались вилками и смеялись. Он не переставал любоваться, она смеялась удивительно. Всё лицо, и губы, и ямочки на щеках, и глаза, и брови, летящие вверх.
У меня будет только смеяться. Всё сделаю. Усадил в кресло.
— Ты очень красивая сейчас. Дай, я тебя сфотографирую. Ну, улыбнись своему единственному мужчине!
Что-то было в его голосе, она почувствовала. Улыбка получилась едва заметная, как у Моны Лизы.
Она была прелестна, его женщина в его рубашке. Дальше некуда. Будто рубашка, облегающая её, была окончательным штрихом обладания. Он загляделся. Вздохнул и вернулся к действительности.
— Давай поговорим. — Стал очень серьёзным. Так она и знала, скажет, что ей пора домой.
— Ты поняла, надеюсь, что проститутка из тебя никакая. Или думаешь, тебя научат?
Было неожиданно и жестоко. Она спрятала лицо в коленях.