«Отложи свой топор, седовласая Смерть,
Рано мне в глубину твоих черных морей.
Рано мне покидать бытия круговерть,
Я – один из твоих самых верных друзей!
И пускай моя жизнь безмятежно течет
Как река, огибая утрат острова,
Я утратам своим потерял былой счет,
Ибо смерть, а не жизнь перед жизнью права».
Рин всего лишь напевала эту песню, но слова-то в песне были, и Жуан их знал!
Он взглянул на левый берег.
Берег зарос манговыми деревьями, чья густая темно-зеленая листва местами разнообразилась более светлыми листьями тропической омелы и пушистыми кронами пальм чонта. Прямо над кронами деревьев парили два черно-белых стервятника. Они медленно передвигались в выжженном, стального цвета небе, словно нарисованные.
Кажущаяся безмятежность сцены не могла обмануть Жуана. Не об этой ли обманчивой безмятежности поется в той песне?
Стайка райских танагр, сверкнув бирюзовым оперением, пролетела над рекой и, нырнув в джунгли, исчезла, будто их и не было.
Заросли манговых деревьев на левом берегу разошлись, и перед Жуаном открылась прогалина, поросшая травой, красно-бурая земля под которой была изрыта неширокими ямами.
Люк открылся, и Жуан услышал, как вошел Чен-Лу. Он захлопнул и задраил люк.
– Джонни! Там что-то двигается в деревьях за этой полосой травы, – сказал он. – Видите?
Жуан посмотрел туда, куда указывал китаец. Да, действительно, нечто передвигалось в тени деревьев – множество фигур, которые поддерживали темп, чтобы не отставать от аэрокара.
Жуан поднял эжектор.
– Далековато будет, – заметила Рин.
– Да, – кивнул Жуан. – Я просто хочу, чтобы они держались на расстоянии.
Он принялся возиться с задвижкой орудийного порта, но не успел открыть порт, как фигуры вышли из тени на солнце.
Жуан замер.
– Матерь Божия, матерь Божия, – шептала Рин.
Фигуры стояли группой на открытой местности, будто специально решили показать себя.
В большинстве своем они были антропоморфны, хотя среди них находились и гигантские копии насекомых – богомолов, жуков, а также некие незнакомые науке формы с хлыстоподобными хоботками. Антропоморфные существа были как две капли воды похожи на индейцев, похитивших Жуана и его отца.
Но среди этой толпы идентичных друг другу фигур стояли и существа, резко отличающиеся от всех прочих особой индивидуальной формой. Одно из них напоминало префекта, отца Жуана, а рядом с ним стоял… Виеро! А дальше – те, кто остался в лагере, и из группы Жуана, и люди из МЭО.
Жуан протолкнул жерло эжектора сквозь орудийный порт.
– Нет! – воскликнула Рин. – Подождите! Посмотрите на их глаза. У них остекленевший взгляд. Это могут быть наши друзья, только под наркотиком!
Или еще хуже, подумал Жуан.
– Не исключено, что они – заложники, – предположил Чен-Лу. – Есть верный способ проверить – кого-нибудь из них подстрелить.
Он встал и выдвинул инструментальный ящик.
– Вот, возьмите карабин…
– Заткнитесь! – рявкнул Жуан, вытащив из порта эжектор и закрыв порт.
Чен-Лу молча покусывал губы. Эти латиноамериканцы так далеки от реальности! Положив карабин обратно в ящик, китаец уселся на свое место. А что? Вполне можно было выбрать в качестве мишени какого-нибудь наименее важного субъекта. Сразу получили бы ценную информацию. А если сидеть сложа руки и ничего не делать, то не получишь ничего.
– Не знаю, как вас, – проговорила Рин, обращаясь сразу к обоим мужчинам, – но меня в школе учили по друзьям не стрелять.
– Понимаю, Рин, – кивнул китаец. – Но разве это наши друзья?
– Пока неизвестно наверняка.
– Вот именно! И как же нам выяснить это?
Он указал в сторону фигур, которые остались за спиной, на прогалине, а течение понесло аэрокар вдоль джунглей дальше.
– Здесь ведь тоже нечто вроде школы, Рин, – усмехнулся Чен-Лу. – Тут нам тоже преподают урок.
Опять двусмысленность, подумала она.
– Джунгли – школа прагматизма, – сказал китаец. – Она учит безальтернативности. Спросите у джунглей, что такое хорошо и что такое плохо? У них есть лишь один ответ: выжил – хорошо. А погиб – и говорить не о чем.
И он продолжает настаивать, чтобы я соблазнила синьора Джонни Мартино, в то время как тот еще не оправился от шока, подумала она. И это действительно так – опасность, шок и ужас. А бесследно это не проходит.
Рин вздохнула. Но что будет с ней?
– Если бы это были индейцы, – произнес Жуан, – я бы знал, зачем они затеяли подобное представление. Но это не индейцы. Мы даже не можем понять, как думают эти создания. Индейцы бы устроили спектакль, чтобы поиздеваться и сказать: «Ты будешь следующим». Но эти твари… – Он покачал головой.
Аэрокар погрузился в тишину, и в нем воцарилось давящее на нервы одиночество, стократ усиленное жарой и монотонным движением джунглей за бортом.
Чен-Лу задремал, думая: Пусть жара и ничегонеделание выполнят за меня мою работу.
Жуан рассматривал свои руки.
Прежде он не попадал в ситуацию, где страх и отсутствие дела заставляли его заглянуть себе в душу. Этот новый опыт одновременно и испугал, и удивил его.
Страх – наказание, которое наше сознание налагает на самое себя за грех самонаблюдения, подумал он. Я должен себя чем-то занять. Но чем? Сном?
Жуан боялся спать, поскольку не хотел видеть плохие сны.
Пустота… Хороший будет приз…
Когда-то в прошлом он достиг сияющей вершины, где все, что он делал, было свободно от любых осложнений, как предшествующих, так и последующих. Никаких сомнений. Только действие, чистое, рефлекторное действие… Это и есть то, что называется жизнью. Теперь же все, что с ним когда-либо происходило, стало объектом интроспекции, изучения и переоценки. Одновременно с этим Жуан понимал, что интроспекция запросто даст слабину, потому что есть в его душе воспоминания, которые могут легко вырваться из-под власти разума и поработить сознание.
Откинув голову на спинку кресла, Рин смотрела в небо. Кто-то должен начать нас искать. Должен… должен…
И Жуан, сидящий слева… Он тоже должен…
Рин сглотнула, удивившись, откуда вдруг явилась к ней эта мысль. Усилием воли она переключила свое внимание на небо, такое голубое – чистая поверхность, на которой может быть изображено что угодно.
Спасатели могут появиться с минуты на минуту. Рин перевела взгляд на горы, возвышавшиеся на западе. Они то вырастали, то уменьшались в размерах по мере того, как река влекла аэрокар вперед. Об этом нельзя думать, иначе эмоции захватят нас и лишат стойкости. Эмоции – непосильное бремя.