Нью-Йорк - Москва - Любовь - читать онлайн книгу. Автор: Анна Берсенева cтр.№ 63

Эти слова вдруг встали в Алисином сознании так ясно, словно кто-то написал их перед нею огненными буквами. В них не было ни капли безрассудства, безоглядности и прочих проявлений эффектной спонтанности. Как будто вся ее жизнь, и не только ее – вся жизнь, которую она вдруг почувствовала у себя за спиною в простом этой жизни величии, – сказала ей об этом со всей своей силой и правдой.

Алиса молчала. Она не могла сказать эти слова вслух, никому не могла сказать, даже Вере, хотя та расположила ее к себе с первого взгляда.

Был единственный человек, которому она могла это сказать, и надо было только дождаться, когда он к ней вернется.

Вагон электрички выстыл за ночь так, что краткого кусочка утра не хватило, чтобы он хоть немного прогрелся.

Тим чувствовал себя в нем, как рыба в ледяной воде: не то чтобы приятно, но, в общем, привычно. Наверное, и другие редкие утренние пассажиры – люди ведь едут по утрам в основном из Подмосковья в Москву, а не наоборот, – чувствовали себя так же. А может, ничего они не чувствовали, просто сидели, уткнувшись носами в теплые шарфы, дремали и ждали, когда закончится это неприятное путешествие.

Да ведь и как чувствуют себя рыбы в ледяной воде, тоже неизвестно.

Он сел у наглухо, без узоров замерзшего окна, но вскоре встал: в Павшине вошло много народу, и проще было подняться сразу, чем высматривать, кому уступить место.

Все эти обычные утренние действия – войти в электричку, сесть, встать – он совершал сегодня машинально, вообще их не замечая. И не в силу привычки, а из-за смятения, которым был охвачен. Эта ночь, эта девушка… Что такое все это было?

Он именно так и думал об Алисе – как о ночи: что она была. Вернее, он старался именно так о ней думать, старался привыкнуть к этой мысли, потому что при мысли о том, что, вернувшись домой, не найдет ее там, сердце начинало биться болезненно и как-то… горестно. Хотя какое горе в расставании со случайно встреченной женщиной? Никакого. Жизнь вся состоит из таких расставаний. Во всяком случае, его жизнь до сих пор составлялась именно так.

Но сердце не верило, что Алиса пройдет, как ночь.

Он вспомнил ее глаза – никогда он таких не видел. Они светились в самом деле как лампочки, но совсем не лампочным светом, не тусклым желтым и не холодным люминесцентным, а каким-то другим. Тим назвал бы его потусторонним, если бы мрачность этого слова не вступала в полное противоречие со всем Алисиным обликом.

И волосы у нее были очень светлые. Он вспомнил, как они накрывали его сияющей сетью, когда ее голова лежала у него на животе, и ему стало жарко в холодной электричке. Сияние ее красоты было снежным, зимним по всему своему цветовому тону, но вызывало при этом такое жгучее телесное желание, какого не вызвала бы, наверное, испанская красавица с кастаньетами.

Он рассердился на себя за это дурацкое опереточное сравнение. Какие кастаньеты, при чем они к его жизни, к Алисе? Он не удивился, что подумал о своей жизни и об Алисе как о чем-то едином. Хотя, наверное, этому следовало бы удивиться, потому что он не знал об Алисе ничего. Кто она, чем занимается, почему оказалась в Москве, надолго ли… Когда он подумал «надолго ли», то вздрогнул, теперь уже не от жара желания, а от холода действительности.

Надолго, ненадолго, какая разница? Ясно, что не навсегда. Это слово – «навсегда» – почему-то засело у него в сердце. Это было то, что определяло его тягу к Алисе. Но как же странно это было, как необъяснимо!

Тим не считал себя записным ловеласом – это состояние казалось ему довольно скучным, – но и на отсутствие в своей жизни женщин пожаловаться не мог. Их к нему интерес не вызывал у него самоупоения, потому что он понимал: в силу избранной в ранней юности специальности он просто попал в ту среду, где женщин гораздо больше, чем мужчин. Филфак ведь абсолютно девичий факультет, и школа, в которой он работал год после университета, состояла из женщин на три четверти, если не больше, и дело было даже не в их количественном преобладании среди учителей, а в том, что они определяли своими взглядами всю школьную жизнь.

Большое число женщин вокруг было удобно, потому что позволяло не превращать собственную жизнь в постоянный поиск необходимого телесного удовлетворения. Но это было и как-то уныло, потому что быстро создало ощущение исчерпанности. Тим не понимал, почему считается, что для творчества необходим тот заряд, который дает новая женщина. Это утверждение казалось ему расхожей пошлостью, примитивным штампом; он морщился, когда слышал его от кого-нибудь из коллег, то есть от людей, пишущих стихи.

Правда, весь последний год Тим этих людей не видел, следовательно, и расхожих пошлостей не слышал. Ему стало легче на душе, когда он перестал их видеть. При мысли о том, что он является одним из них, становилось не по себе.

В Опалихе он вышел на платформу один и только тут сообразил: да ведь мороз трескучий стоит, кому ехать в дачные места, пусть и старые, давно освоенные и обустроенные? Он никогда не обращал особого внимания на холод, но от нынешнего даже его пробрало.

Он свернул на тропинку, ведущую от платформы к конюшням. Тропинка была протоптана узко: конюшни считались элитными, никто, кроме конюхов, не приезжал сюда на электричке.

Последней перешедшей из ночи в утро звездой стояла прямо над тропинкой Венера, очень низко, и сияла ярким светом.

«Да вот ведь какие у нее глаза!» – Тим даже приостановился, будто, взглянув на эту яркую утреннюю звезду, наткнулся на какое-то препятствие.

Это неожиданное открытие – что Алисины глаза светят как звезды – показалось ему таким ошеломляющим, что он тихо засмеялся, стоя с закинутой головой посреди пустынного заснеженного поля.

«О, если бы я только мог, хотя отчасти, я написал бы восемь строк…»

Об этом можно было написать только восемь строк или даже меньше. Алиса вся была одна взрывающая сердце строка. Она манила к себе созвучья, рифмы, стягивала к себе мирозданье.

– Что же это такое? – вслух сказал Тим. Он расслышал растерянность в собственном голосе. – Что же с этим делать?

Пока он был с нею – вечером, ночью, утром, – пока целовал ее, спал, держа ее в объятиях, пил холодный крепкий чай из ее чашки, никаких подобных мыслей у него не возникало. Но теперь, когда ее не было рядом, все связанное с нею стало недоступным, как утренняя звезда.

От этого свихнуться было недолго! Тим помотал головой и, ускоряя шаг, пошел к темнеющим в утреннем сумраке конюшням.

Перед проходной выяснилось, что он забыл пропуск. К счастью, охранник Николай, который дежурил сегодня, работал давно и не стал демонстрировать сугубую принципиальность.

– Ладно, начальства все равно нету. Небось жеребцов не своруешь, – вяло махнул рукой он. – Колотун-то какой, а? Может, и не приедут сегодня кататься-то.

Тим знал, что дети из интерната для инвалидов приедут обязательно. Круг их возможностей был так ограничен, что вот эта возможность – ездить на лошадях – не могла для них зависеть от такой ерунды, как погода. Тренер, приезжавший вместе с детьми, давно уже привлек Тима к занятиям с ними, и это было лучшее, что он знал в жизни.