Последняя Ева - читать онлайн книгу. Автор: Анна Берсенева cтр.№ 46

Ева смотрела, как медленно, долго, словно в кино, двигаются его ноги к обрыву, как отрывается он наконец от земли, взмывает в небо и летит. Летит над нею, летит мимо нее, улетает от нее, подхваченный легким ветром, – над землей, к Гребному каналу, к далеко и тускло поблескивающей Москве-реке…

Они должны расстаться, это неизбежно, не судьба их свела! Ева и сама не понимала, почему почувствовала это так ясно, глядя, как трепещет, парусом натягивается параплан над Денисовой головой, – как будто им предстояло расстаться прямо сейчас. Боль от этого неожиданного осознания неизбежности была такой острой, что Ева остановилась прямо посередине склона.

Бабочка-параплан невысоко парил над землей, но дотянуться до него было невозможно.

И вдруг ей показалось, что параплан складывается, схлопывается. Как будто он и правда был бабочкой и решил сложить крылья от усталости! Ева не могла понять, что же с ним случилось, почему, – только смотрела застывшими глазами, как складывается яркий купол, мгновенно становится темным в безразличном небе – и человек, висящий под куполом, камнем летит вниз…

В глазах у нее потемнело, все тело содрогнулось, как будто от удара о землю, она не поняла – закричала ли, закрыв глаза, или сразу побежала вниз по склону.

Напрасно она думала, что успела далеко спуститься в овраг: теперь ей казалось, будто она бежит так долго, что за это время можно умереть, воскреснуть и умереть снова. Кусты то и дело закрывали от нее Дениса, упавшего где-то ниже, и Ева думала, что в эти-то минуты он и умрет – как раз в эти, когда скрывается от нее за голыми ветками кустов… То есть она не думала, это невозможно было назвать мыслями – то, что с нею происходило.

Она бежала вниз, проклиная тропинку за множество извивов и ненужных, бессмысленных поворотов, и видела только сложившийся параплан на сырой земле и скорчившуюся человеческую фигуру рядом со смятым куполом…

Поскользнувшись на бегу, она подвернула ногу, упала плашмя, тут же вскочила и побежала дальше – уже напрямик, через кусты, не замечая, что все пальто у нее вымазано грязью, и руки тоже, и нога болит при каждом шаге…

Задыхаясь, она остановилась наконец рядом с упавшим парапланом.

Оказывается, Денис не лежал, а сидел на корточках, наклонившись над стропами параплана, которые показались Еве спутанными, но для него, наверное, были расположены в каком-то понятном порядке.

Что он просто сидит на корточках и распутывает стропы, она поняла еще прежде, чем разглядела все это подробно. По тому облегчению поняла, которое испытала, наконец добежав до него!..

Он был жив, и ничего не было сейчас важнее, и все было забыто, что мучило ее полчаса назад: эти глупые мысли о расставании, о судьбе… Какая может быть другая судьба, кроме той, что связана с ним – с его перемазанным грязью, сердитым, любимым лицом, и глубокой царапиной на щеке, и красными от холода пальцами, распутывающими эти дурацкие стропы!..

Тяжело дыша, обхватив себя за плечи руками, словно это должно было остановить ее на бегу, Ева выговорила:

– Ты живой… Диня, ты же живой!

И, присев рядом с ним, заплакала, уткнувшись лбом в его залепленное глиной плечо.

Слезы лились таким потоком, что Еве показалось, будто он не иссякнет никогда. Неизвестно, сколько она плакала бы, прижимаясь лицом к грязному рукаву Денисовой куртки, если бы не почувствовала вдруг, что он отдергивает руку.

– Ты что тут делаешь? – услышала она его голос. – Е-мое, да откуда ты тут-то взялась, а?!

Ева подняла глаза. Лицо Дениса было теперь совсем рядом с ее лицом, и вот так, вблизи, оно показалось ей широким от гнева.

– Я… – произнесла было она, но Денис, кажется, не ждал от нее ответа.

– Что ты тут Анну Каренину с Вронским разыгрываешь? – медленно, сквозь зубы выговорил он. – Не мешай ты мне, не мешай ты мне жить! – Голос его сорвался. – Сколько я буду с тобой нянчиться, надоело мне все это хуже горькой редьки!

– Но я думала, ты… – побелевшими губами прошептала Ева. – Я только потому, что думала, что ты…

– Да живой я, что мне сделается? – выкрикнул он. – И что это меняет, можешь ты мне сказать?! Ну, считай, что я разбился насмерть, и отстань ты от меня наконец! Не мешай мне!

Может быть, последней своей фразой он хотел только сказать, чтобы она не мешала ему распутывать эти стропы, – Денис снова склонился над ними, как будто Евы и не было рядом. Но все, что он сказал, до последнего слова, зазвенело в ее ушах жутким колокольным гулом, в котором умолкли все другие звуки…

Медленно поднявшись, по-прежнему не чувствуя ни боли в ноге, ни холодной грязи на руках, Ева пошла вверх по откосу.

Надя не помнила, с каких пор перестала думать о своей семейной жизни.

Вернее, она не помнила, с каких пор семья сделалась ее жизнью настолько, что думать о ней как-то отдельно стало уже просто невозможно. Нормальный человек не думает ведь, как он дышит… Может быть, даже день какой-то был, в который это произошло. Даже наверняка был – Надя помнила все дни, в которые происходили главные события в ее жизни. Точно помнила даже числа, не то что месяц или год.

Но вот с каких пор это вошло в нее по-настоящему, как вдох – Валя, дети, и что она его жена, мать его детей, – этого Надя вспомнить не могла, как ни старалась.

Правда, она и сама не понимала, зачем так уж старается это вспомнить и почему именно теперь.

Юра уехал давно, она уже привыкла думать о нем как о далеко живущем взрослом сыне. И, может быть, это было лучше, чем видеть его рядом с собою в Москве, но в том тщательно скрываемом отчаянии, в котором он находился после развода с Соной…

Полинка поступила все-таки в Строгановское, хотя Надя до последней минуты не верила, что это произойдет. Даже потихоньку от своей шебутной младшей дочки сходила туда, когда закончились экзамены, и сама посмотрела списки.

Валя работал как обычно – с тем ровным и непреклонным усилием, которое всегда было ему присуще. Его неприятности и трудности не выходили за рамки таких забот, из которых и должна состоять жизнь, чтобы не застыть в мертвом оцепенении.

Конечно, Ева… Но Ева тревожила ее всегда, Надя никогда не была спокойна за нее, и это тоже не могло быть какой-то новой причиной для того, чтобы вдруг начать оглядываться на свою жизнь.

«А может, просто возраст, – подумала она, перепрыгивая через лужу у одной из ведущих во двор арок – прямо под симоновской мемориальной доской. – Даже скорее всего просто возраст…»

Но тоже – ей шел пятьдесят первый год, для матери троих взрослых детей это был совсем не тот возраст, в котором можно считать себя старой и подводить итоги семейной жизни.

Да Надя еще и выглядела моложе своих лет. Та странная и выразительная удлиненность черт, из-за которой в юности она казалась серьезнее, чем была на самом деле, – в зрелые годы сделала весь ее облик на редкость гармоничным.