Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании - читать онлайн книгу. Автор: Александр Ципко cтр.№ 52

И нашел. Помню даже время и место, где мне пришла в голову «счастливая» мысль. 178 автобус, идущий из моего Грохова в центр Варшавы, как раз остановился на углу «Нового свята», напротив «Белого дома», где размещался ЦК ПОРП.

В сознании все само собой прорезалось. А чем в сущности, в своей основе является марксизм, если отвлечься от усложненной, во многом искусственной конструкции?

Конечно же, за всем этим стоит убеждение эпохи Просвещения, что всемогущий разум в конце концов одолеет невежество. Маркс только экстраполирует в политику, в экономику исходные верования просветителей.

Лаплас верил, что если ему дадут все данные о массе и скорости тел во вселенной, то он сможет до мелочей предсказать все, что произойдет с нами в будущем. Но Маркс мыслит точно таким образом. Он верит, что если сосчитать все производственные возможности общества и все основные потребности его членов, то можно вообще исключить стихию, свободный рынок из экономики, добиться полного подчинения производства плану. Маркс, как и мыслитель конца XVIII века Лаплас, остается все еще во власти ньютоновской механики, во власти вещественных, упрощенных представлений о причинности. Они, как и наука их времени, как механика, мыслят очень линейно, не знают ничего о проблеме «люфта», статистических закономерностях, играющих в общественной жизни решающую роль.

На место просветительской борьбы разума и невежества Маркс ставит борьбу сознательного и стихийного. Причем, трактует эту борьбу упрощенно прямолинейно. Просветители верили, что прогресс связан с окончательными победами разума над невежеством. Маркс связывает прогресс, переход человечества от предыстории к подлинной истории, с полным и окончательным вытеснением стихийного сознательным, вытеснением рынка плановым производством.

Просветители допускают только одну веру, идеологию Разума, знания. Маркс по этой же модели признает одну единственную идеологию, свое собственное учение о коммунизме. Он мечтает о том времени, когда наука об исторической миссии пролетариата вытеснит все другие верования, когда атеизм окончательно вытеснит религиозное сознание.

Беда Просвещения в его обожествлении единообразия. Новое в этой логике – она, кстати, сохранилась и в философии Гегеля – становится новым только тогда, когда окончательно вытеснит, победит старое. Просвещение, его учение о прогрессе, не видит возможности сосуществования, взаимодействия старого и нового. Оно настаивает на полной и окончательной победе разума над царством тьмы, победа нового над старым.

Но таким же упрощенным, примитивным представлением о развитии отягощено все учение Карла Маркса. Плановое начало должно полностью и окончательно вытеснить экономическую стихию. Классовая борьба оканчивается уничтожением всех классов. На месте многообразия классов воцарится торжество одного трудящегося класса. Пропадает различие между рабочим, крестьянином, интеллигентом. На месте различных форм собственности и различных форм организации труда воцарится царство общественной собственности и коллективное в рамках всей нации производство. На место многообразия нации и национальных государств придет единое коммунистическое человечество.

Мысль была действительно простая. Марксизм является учением о движении к единообразию. В этом его соблазн и в этом его поразительная опасность. Он противоречит существу природы и человека, он насилует мир точно так, как Гегель своей «логикой» насиловал историю. Марксизм не знает, не признает компромисса, он разрушителен по своей природе.

Правда, потом я вспомнил, что на самом деле моя трактовка марксизма как философии единообразия была интерпретацией бердяевской трактовки марксизма как философии одномерного пространства, которая не учитывает исходную разнокачественность социального.

Конечно, тогда, в начале восьмидесятых в СССР, даже у нас в ИЭМСС, в академических институтах подобная публичная, критическая, переоценка марксизма в отличие от Польши, была связана с определенным риском. Я, правда, попытался у нас в Отделе политических и идеологических проблем весной 1981 года на очередном семинаре показать, что на самом деле марксизм был рецидивом лапласовского детерминизма, что идеал коммунизма зиждется на философии единообразия. Конечно, при этом я несколько раз подчеркивал, что в своем исследовании картинки коммунизма, оставленной нам Карлом Марксом, я руководствуюсь принципом материалистической практики. Как всегда, в этой ситуации спасал положение Фридрих Энгельс, который сам в конце жизни своими «неортодоксальными» высказываниями открыл свет ревизионистам.

Интересно, что тогда, в 1981 году, мой ревизионистский пыл не поддержал не только наш шеф, профессор Анатолий Павлович Бутенко (хотя сам он себя считал последователем так называемого «творческого марксизма»), но и наши отдельские «революционеры», Дима Фельдман и Павел Кандель. Правда, они воспротивились моим идеям уже по другим соображениям. Им казалось, что я недооцениваю провидческий дар такой «глыбы», как Карл Маркс. И только когда началась перестройка, в 1986 году, я с помощью главного редактора журнала «Социологические исследования» опубликовал свои размышления о пороках так называемой философии единообразия. Понятно, что вместо слова «марксизм» я использовал понятие «догматический марксизм» и направил политическое острие своей атаки против противников Горбачева и его перестройки, которая оценивалась, как проявление «творческого марксизма».

И я не думаю, что Восточная Европа и прежде всего Польша освобождались от коммунизма, от господствующей марксистско-ленинской идеологии быстрее, чем мы, по причине их интеллектуального превосходства. Социологи там были сильнее, чем у нас, к примеру, мой научный руководитель по докторской диссертации Ян Щепаньский имел европейское имя. Он, кстати, был однокурсником кардинала Войтылы по учебе в Краковском университете и сохранил с ним дружеские отношения, когда тот стал Папой Римским. О содержании своих бесед по субботам в Ватикане со своим другом, страдающим от одиночества Папой, Ян Щепаньский рассказывал мне по вторникам в своем кабинете в Сейме. Так это было. И продолжалось с января по март 1979 года. Потом кардинал Войтыла оклемался в Ватикане и перестал звать своего бывшего однокурсника для душеспасительных бесед.

Польские социологи были сильнее, чем советские, просто потому, что там, в отличие от нас, не было разрыва преемственности со старыми, довоенными научными школами. Но, честно говоря, таких ярких, одаренных философов, как Олег Дробницкий, Генрих Батищев, Пиана Гайденко, в мою бытность в Польше среди сотрудников института не было.

В Польше быстрее уходили от «господствующей идеологии» по той простой причине, что она не пустила там глубокие корни и, самое главное, в социалистической Польше голос практики имел куда больше прав, чем в СССР, в коммунистической России.

Поляки освобождались от «господствующей марксистско-ленинской идеологии» быстрее, чем мы, по той простой причине, что там с самого начала новой, социалистической истории механизмы страха, механизмы насильственного принуждения к советским образцам организации производства и общественной жизни были слабее, чем у нас. И совсем уж свободными почувствовали себя польские интеллектуалы после победы «Солидарности» в начале сентября 1980 года. Сам по себе легальный, в открытой печати анализ причин массовых выступлений рабочих против власти вел к переосмыслению и самой «господствующей идеологии» и изначальных дефектов созданной на ее основе экономики.