Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании - читать онлайн книгу. Автор: Александр Ципко cтр.№ 121

И только сейчас я понял, почему вся русская интеллектуальная элита, не принявшая большевизм и большевистскую революцию, связывала причины победы Октября прежде всего с нашей традиционной русской бытовой жестокостью. Все дело в том, что марксизм с его учением о классовой борьбе, с его ставкой на насилие, с его учением об экспроприации экспроприаторов мог получить поддержку у людей, не только лишенных правового сознания, укорененного чувства собственности, но и привыкших к жестокому обращению друг с другом. Именно потому, что у нас, у русских, на самом деле было слабо развито христианское – «человек человеку брат», мы ввергли себя в пучину кровавой, братоубийственной войны. И я убежден, что, не будь до сих пор у нас этого жестокосердия, мы бы не смогли вознести на пьедестал того же Николая Данилевского, который оправдывал смерть миллионов русских во время татарского ига тем, что по-другому не возникло бы Московское царство.

Несомненно, что так называемая «русская душа» не только способствовала победе большевиков, но и сейчас мешает ужаснуться совершенными ими преступлениями. Человеческая жизнь мало стоила в советской России, и как показывает тот же опыт интернет-голосования по поводу «Имени России», мало чего стоит и сейчас. Русский максимализм, жажда чуда и сейчас работает на авторитет большевиков, Сталина в частности. Как не было у русских развитого национального чувства, так нет его сейчас. Как не было у русских развитого инстинкта национального самосохранения, так нет его и сейчас. Рискну сказать, что в нынешней народной любви к Сталину и в дефиците сострадания к его жертвам многое от традиционной русской жестокости, о которой сегодня, во время возрождения славянофильских мифов о моральных добродетелях русской души, как-то не принято говорить.

И Николай Гоголь, и Николай Бердяев, и Максим Горький были правы в том, что славянофильские иллюзии происходят от страха перед правдой о русском человеке и русской жизни, от дефицита умственной дисциплины. Но сегодня можно добавить, что все эти «сладкие», как любил говорить Максим Горький, разговоры о «сладкой русской душе» – происходят и от нежелания увидеть в ней традиционное для русского человека жестокосердие. Рискну сказать, что Сталину могут поклоняться только очень жестокие люди.

Рискну даже утверждать, что нынешняя посткоммунистическая жестокость это не только следствие наших жестоких, античеловеческих реформ, но и проявление нашего национального характера. Я даже удивляюсь, почему Семен Франк в своем разоблачении нигилизма и аморализма «революционного», то есть марксистского социализма не увидел, что исповедовать теорию классовой борьбы, идею разрушения существующего строя, существующего мира могут только жестокие люди. Впустить в свою душу, проникнуться идеей диктатуры пролетариата могут только жестокие люди. Все верно. Сердцевиной марксизма является идея разрушения. «Чтобы установить идеальный порядок» (по Марксу – А. Ц.), нужно «экспроприировать экспроприирующих», а для этого добиться «диктатуры пролетариата», а для этого уничтожить те или другие политические и вообще внешние преграды. Весь политический и социальный радикализм русской интеллигенции, ее склонность видеть в политической борьбе и притом в наиболее резких ее приемах – заговоре, восстании, терроре и т. п. – ближайший путь к народному строю, всецело исходит из веры, что борьба, уничтожение врага, насильственное и механическое разрушение старых социальных форм сами собой обеспечивают осуществление общественного идеала». ^[366]

Марксизм с его идеологией диктатуры пролетариата, с его преклонением перед насилием, мог быть близок по душе только людям, склонным к насилию, привычным к жестокости. Никогда бы большевики не победили в России, если бы она действительно была христианской страной, если бы преобладающая часть ее населения действительно жила по заповедям Христа.

Никто у нас не обращает внимание, что произошедшему в СССР в конце 50-х – началу 60-х отказу от идеи диктатуры пролетариата в государственной идеологии соответствовала гуманизация всей советской общественной жизни, восстановление общечеловеческой морали в отношениях между людьми. И сам тот факт, что сегодня в России появилось много людей, в том числе и среди новых поколений, у которых не вызывает никакого морального протеста гибель, муки сотен тысяч, миллионов соотечественников в эпоху Сталина, говорит не только о дефиците национального сознания, но и о сохранении нашей традиционной российской жестокосердности. Люди, воспитанные в советском марксистско-ленинском инкубаторе, прошедшие через школу героизации гражданской войны, героизации братоубийственной страны, не могли не проникнуться равнодушием к жестокости. Теперь, когда люди могут не стесняться своих политических убеждений и пристрастий, становится ясно, что моральная десталинизация хрущевской эпохи не затронула глубинные слои народного сознания. Вот почему, на мой взгляд, проблема традиционного российского жестокосердия актуальна по сей день.

И в том, что касается русской жестокости, Максим Горький и недолюбливающий его Иван Бунин – абсолютные заединщики. Даже трудно понять, почему Иван Бунин с раздражением воспринимал «Несвоевременные мысли» Горького, печатавшиеся в 1917 и в 1918 году в «Новой жизни».

«В четырнадцатом году орловские бабы, – вспоминает Иван Бунин, – спрашивали меня: – Барин, а что же это, правда, что пленных австрийцев держать на квартирах и кормить будут? Я отвечал: – Правда. А что же с ними делать? И бабы спокойно отвечали: – Как быть! Да порезать, да покласть. А ведь, как уверяли меня господа, – продолжает Бунин, – начитавшиеся Достоевского, что эти самые бабы одержимы великой жалостью, а к пленному врагу особенно, в силу своей кровной принадлежности к «христолюбивому простецу»… Раз, весной пятнадцатого года я гулял в Московском зоологическом саду и видел, как сторож, бросавший корм птице, плававшей в пруде и жадно кинувшейся к корму, давил каблуком головы уткам, бил сапогом лебедя». ^[367] Но ведь Максим Горький, рассказывающий, как «деревенские дети зимой, по вечерам, когда скучно, а спать еще не хочется, ловят тараканов и отрывают им ножки, одну за другой», ^[368] говорил о том же, о бытовой российской жестокости. Правда, Максим Горький оправдывает, в отличие от Ивана Бунина, дикость и жестокость народа «зверской жестокостью самодержавия». Но факт остается фактом и для него. Именно готовность трудового народа заняться «обильным кровопусканием, по мнению Горького помогла большевикам оседлать в своих целях начавшуюся революцию. ^[369] И снова, уже «о всей Руси»: «Мы так противно грубы, болезненно жестоки, так смешно и глупо боимся и пугаем друг друга». ^[370]

Конечно, поднимая вопрос о жестокосердии русского народа, надо осознавать, что речь в данном случае не идет о том, что русский от природы злой, что есть абсолютно добрые народы и есть абсолютно злые народы. Просто и русские литераторы и все русские мыслители не могли не отреагировать на беспримерную кровавость и жестокость нашей гражданской братоубийственной войны. Отсюда и желание понять причины этого русского жестокосердия. Но в то же время они обращали внимание, что на самом деле «добрые и злые, порочные и чистые встречаются всюду, вероятно, в одинаковой пропорции». ^[371] Отсюда вывод: шокирующая русскую интеллигенцию кровавая расправа русского народа над «бывшими» шла от того, что злые одержали верх над добрыми, что русский человек дал волю своей одержимости, в том числе и безграничной одержимости во зле. Смысл большевизма и состоит в том, что он, отдавая право на убийство, дает инициативу в руки жестоких. Революция открыла многим правду о русском человеке, она, революция, писал тот же Георгий Федотов в своей специальной статье о природе русскости, показала, что «русский человек может быть часто жесток – мы это хорошо знаем теперь, – и не только в мгновенной вспышке ярости, но и в спокойном бесчувствии, в жестокости эгоизма (выд. мной. – А. Ц.) Чаще всего он удивляет нас каким-то восточным равнодушием к ближнему, его страданиям, его судьбе, которое может соединяться с большой мягкостью, с поверхностной жалостью даже (ср. Каратаева). Есть что-то китайское в том спокойствии, с каким русский крестьянин относится к своей или чужой смерти». ^[372] Кстати, Сталин, критикуя после октябрьского переворота Максима Горького за его антибольшевистские статьи в «Новой жизни», как-то мимоходом, предрекая автору «Несвоевременных мыслей» роль духовного мертвеца, говорит: «Что ж, вольному воля… Россия не умеет ни жалеть, ни хоронить мертвецов». Как видим, русофильством Сталин отнюдь не страдал.