У ворот Петрограда (1919–1920) - читать онлайн книгу. Автор: Григорий Кирдецов cтр.№ 31

Какая-то искусная темная рука поместила объявления в шведских газетах о том, что денежные знаки Северо-Западного правительства гарантированы английским правительством. Сделано это, конечно, с целью вызвать официальное опровержение и подорвать доверие к новым деньгам. Как можно усмотреть из вышеприведенных справок, обеспечение в английских фунтах имеется, и правительство имеет полную возможность гарантировать выдачу, согласно объявлению министра финансов Северо-Западного правительства, за каждые 40 рублей i фунт стерлингов. Только гарантийная валюта поступила не от английского правительства, а от правительства адмирала Колчака».

Из этого нового официального сообщения можно было заключить, что хранящийся в Лондонском банке миллион фунтов служит обеспечением выпущенных денежных знаков в качестве золотого фонда и как таковой неприкосновенен. Тем не менее – как мы впоследствии покажем – Юденич в качестве главнокомандующего, совершенно обходя Северо-Западное правительство, все время щедро продолжал выписывать крупнейшие чеки на Лондонский банк. Официально это объяснялось тем, что такое ответственное, ворочающее миллионами ведомство, как отдел снабжения Северо-Западной армии, было почему-то изъято из ведения правительства и находилось почти бесконтрольно в руках некоего генерала Янова, интенданта-профессионала.

Эта славная страница из истории похода Юденича на Петроград завершилась столь блестяще, что к моменту развала фронта у Юденича оказалось всего 250 000 фунтов. А ведь оружие, амуниция и обмундирование отпускались союзниками «на книжку» за общий счет России…

Судьба «юденических» денежных знаков также известна: они были совершенно обесценены, тогда как в момент расцвета операции против Петрограда они котировались из расчета один рубль за одну финляндскую марку и пошли на обои.

Когда я в последний раз уезжал из Ревеля (июль 1920), большая сумма этих денежных знаков (кажется, на 100 миллионов), ввиду доброкачественности бумаги была скуплена известной ревельской бумажной фабрикой Иогансона для… переварки. Другие миллионы остались у мелких людей «на память».

Но мы еще вернемся к хозяйственной части юденической операции.

Что больше всего меня поразило по приезде в Париж (начало апреля 1919), это – полная оторванность местных людей от России, российской действительности и нежелание признать этот факт.

В Нарве, в Ревеле и даже в Гельсингфорсе я дышал петроградским воздухом, там я ощущал Россию всем своим существом – здесь же, в Париже, все было салонно-мертво, все отдавало канцелярщиной да затхлостью мысли и чувства.

Беженской массы еще не было – она нахлынула только осенью и зимою 1919–1920 годов после поражения Деникина. Были только «верхи», и среди них – сливки тогдашнего противоболыиевистского движения. Но на меня, приехавшего из гущи борьбы, производило впечатление, что эти люди занимаются политикой по инерции, словно от скуки и тоски – даже элемент тщеславия отступал на задний план.

Я помню «парад», которым было обставлено мое выступление с докладом в Политическом совещании в роскошном палаццо российского посольства на Rue de Grenelle на второй или третий день после моего приезда. С портретов царей, с гобеленов, с позолоты на стенах и потолке, с роскошных ваз и дорогих персидских ковров на меня смотрели столетия российской истории. Я точно попал в музей, куда давно уже не заглядывал посетитель, к любителю-коллекционеру, который прячет свое добро от людского взора. Все было «в порядке», но все под стеклом или в футляре…

Накануне я успел посетить П. Б. Струве, который находился в тесном общении с А. В. Карташевым и через которого главным образом и велась переписка между гельсингфорсской организацией и парижским Политическим совещанием. Из этого визита, затянувшегося на три часа, я вынес впечатление, что в Париже мне нужно «рубить». Курс держится здесь определенно правый, если же о демократии и говорят, то только потому, что таков сезон, мода, установленная мирной конференцией с легкой руки Вильсона.

П. Б. Струве, со свойственным ему доктринерским упрямством, на все мои доводы в пользу подлинно демократической здоровой политики в Финляндии и Эстонии, которая одна только и может обеспечить успешное соглашение по вопросу о военной кооперации с Юденичем, – на все мои доводы бывший марксист и социал-демократ отвечал, что лишь национальная идея спасет Россию, а эта национальная идея не допускает «распродажи» России разным эстонцам и финляндцам за чечевичную похлебку проблематичного военно-технического сотрудничества с Юденичем.

Кроме того, рассуждал Струве, и этот его взгляд высказывали мне потом и другие члены Политического совещания, – судьбы большевистской власти решатся, по-видимому, не у ворот Петрограда, а на Волге, куда Колчак уже подходит со своей победоносной, прекрасно оборудованной и закаленной в боях армией.

В ту пору действительно в Париже преобладало мнение, что Юденич и Деникин, буде они поведут свои полки на Москву и Петроград, в лучшем случае будут только «эпизодами» в истории вооруженной борьбы с Советской властью, тогда как Колчак – все. Я не знаю, конечно, какие данные имелись тогда в Париже для такой переоценки военной мощи Колчака, но уже одна вера или желание верить в могущество адмирала кружили многим голову.

Политическое совещание, не допущенное по настоянию Клемансо к участию в трудах мирной конференции, хотя бы и на правах консультативного органа, посылало Совету четырех и Совету десяти ноту за нотой, причем по мере продвижения Колчака к Уралу и Волге тон этих нот становился, естественно, горделивее и заносчивее.

Одна из них, выпущенная чуть ли не за неделю до моего появления в Париже, помню, испортила мне много крови при моих переговорах с парижской эстонской делегацией, предпринятых совместно с Б. В. Савинковым и Н. В. Чайковским. Она заключала в себе в выражениях, не оставляющих места для сомнений или различного толкования, протест против признания de facto правительств Эстонии, Латвии, Литвы и др. Выходило так, что эти окраины, освободившись собственными силами, т. е. путем кровопролитной борьбы, от большевиков, должны были послать в Париж делегатов к русскому Политическому совещанию с челобитной назначить им наместников и правителей.

Очками П. Б. Струве смотрел на вещи и Маклаков, сохранивший за собой звание российского посла, но которого бывшие друзья и доброжелатели России иронически называли i’ambassadeur d’une grande impuissance ^[21], что русскому уху особенно приятно было слышать после Восточной Пруссии и Карпат.

Вообще, как я заметил, известный московский адвокат и прекрасный оратор чувствовал себя далеко не уютно в хоромах российского посольства в Париже. В дипломатическом деле он не был мастером наряду с такими профессиональными «чародеями», как Сазонов, Гире, Извольский и Бахметьев, заседавшими в Политическом совещании и руководившими всей его дипломатией. Ораторский же талант и другие адвокатские способности не нужны, ведь в Париже послу d’une grande impuissance. Не станет же он, в самом деле, выступать на митингах в Societe de savants ^[22] и пускаться в полемику с Минором и Зензиновым, только что прибывшим из Сибири для разоблачения реакционно-диктаторской политики Колчака…