– Ну надо же, как бывает в жизни. Вроде я тебя видел на арене.
– Может, и видел. Но судьба развела. Маэстро стал фашистом, а я вот – перед тобой.
– А как же тебя в сержанты произвели? Полковую школу, что ли, кончил?
– Конечно. Но вдобавок имелось у меня кое-что раньше. Летом тридцать шестого мы с приятелями собрали отряд, реквизировали грузовик и стали колесить из города в город. И даже одного епископа расстреляли. От Кастельона до Валенсии ни одного фашиста в живых не оставили.
– Кое-кто, может, все же уцелел?
Касау улыбается, преисполненный пролетарской гордости:
– Поверь, ни единого. Отряд наш назывался «Дети Ленина».
– Прямо Ленина? Ни больше ни меньше?
– Да.
– Ну то есть знаешь, куда там нажимать, чтоб винтовка выстрелила?
– Уж будь покоен.
– А в бою бывал?
– Опыта маловато, конечно. Но после вчерашнего уже книжку могу написать.
– Тяжко пришлось?
Касау затягивается окурком сигареты так глубоко, что пламя почти обжигает ему ногти. Задержав дым, очень медленно выпускает его.
– «Тяжко» – это мало сказать, – произносит он наконец. – Нас послали следом за тремя танками и даже не сказали, что там впереди. Танки сильно оторвались от нас, и два были подбиты. Франкисты стали щелкать нас, как куропаток: перед боем было нас двести девяносто четыре человека, а когда назад пришли – двести семь. Да еще многие в плен попали… Капитана Мадонелля убили, и лейтенанта тоже, а наш политкомиссар, гораздый речи толкать, оказался последней сукой – сгинул куда-то, как сквозь землю провалился.
– Теперь понятно, почему у твоих ребятишек вид такой смурной… – кивает Панисо.
– Станешь тут смурной…
Подрывник прячет окурок в жестяную коробочку и, хлопнув по прикладу винтовки, встает, чтобы из-за бруствера беглым взглядом оценить обстановку. И снова прячется. Неприятельский огонь немного утих. Франкисты почти не стреляют, и непонятно пока, хорошо это или плохо.
– Говори, чего нам делать, – требует Касау.
– Пока что размести своих мальцов вон в этом доме и вон в том, видишь? – показывает Панисо. – И скажи, чтоб не жались друг к другу, в кучу не сбивались. Вместе, конечно, веселей, но и шансов, что ухлопают, больше. Распредели их по одному, по двое на отделение к тем, кто там сидит. И пусть тихо сидят, носу не высовывают, если только не начнется настоящая мясорубка.
– А я?
– Будь при мне, если хочешь. И пойдем поглядим, что да как.
Касау тоже собирается выглянуть из-за бруствера, но останавливается. Обрывает движение на середине, словно по здравом размышлении передумал.
– А известно, кто там против нас?
– Легионеры.
– Ох, мать…
Арагонцы из XIV бандеры Фаланги, взявшие восточную высоту, удерживали ее лишь два часа. После ожесточенного обстрела, заставившего их прятаться в трещинах скал, республиканцы, не дав им ни перестроиться, ни перезарядить оружие, ни укрепиться как следует, пошли в контрнаступление. Когда наконец сумели приподнять головы и приготовить оружие, противник был уже в нескольких метрах и вел яростную атаку. И фалангисты, еще недавно захватившие высоту, а потом оказавшиеся под орудийным огнем, после недолгого сопротивления извели последние патроны и гранаты и вынуждены были отступить в беспорядке, а вернее – бежать в панике.
Пу-у-ум-клак-клак.
Сатуриано Бескос и его товарищи с разряженными винтовками, с пустыми патронташами мчатся вниз по склону, прячась за скалы всякий раз, как вблизи разрывается мина. Кое-кто останавливается подобрать раненых, но большинство несется дальше в слепой панике, не обращая внимания ни на что, кроме возможности спасения. Пущенные с хребта 81-миллиметровые мины прилетают по длинной пологой дуге без предупреждения, беззвучно и рвутся, разбрасывая во все стороны осколки камней и стали, состригая кустарник, калеча и убивая людей.
Пу-у-ум-клак-клак.
Вот одна мина рвется впереди – так близко, что Бескос видит оранжевый сполох, и плотный сгусток пыли и воздуха бьет ему в лицо, отбрасывает назад. Чувствуя, как бесчисленные осколки жалят его в голову, в грудь, в руки, он падает на спину, ударяется затылком и, оглушенный, ворочается на земле, тщетно пытаясь встать.
Миномет, о господи. Миномет.
Это первое, о чем он испуганно думает, едва лишь вновь обретя способность думать. И в меня, похоже, попали, эти сволочи меня изрешетили. А я, как назло, не надел каску. Но вот ему удается наконец пошевелиться, и он с тревогой ощупывает себя – грудь и руки, – отыскивая раны. Голова словно онемела, и какое-то странное тепло разливается по лбу между бровей и вниз, к носу. Тогда он дотрагивается до лба и потом, взглянув на пальцы, замечает на них кровь.
Осколком мины – в голову. Боже мой…
Он продолжает в испуге ощупывать голову, пытается пальцами определить, глубока ли рана под сломанной костью. В этот миг он видит склонившееся над ним грязное, закопченное лицо Себастьяна Маньаса.
– Не трогай, – говорит тот. – Дай я посмотрю.
Осматривает рану и с улыбкой хлопает Бескоса по щеке:
– Дурачина ты, камнем ушибло. Всего лишь.
– А кость?
– Цела твоя кость. Кожу рассекло, и шишка вскочила.
Бескос сплевывает едкой горькой слюной:
– А чего же кровь хлещет, словно свинью зарезали?
Маньас осматривает теперь его грудь и руки.
– То же самое. Мелкие камешки отскочили.
– А яйца?
– На месте. Ничего им не сделалось.
– Точно?
– Точней некуда.
– Ну слава богу.
Покуда Маньас обвязывает ему лоб платком, совсем неподалеку разрывается еще одна мина, летят во все стороны камни и земля, засыпая припавших друг к другу парней.
– Давай-ка выбираться отсюда, Сату.
Он помогает товарищу подняться, одной рукой обнимает его за плечи, другой – обхватывает вокруг поясницы.
– Да не надо, я сам могу, – возражает Бескос.
– Чего ты можешь, дурачина?
Так, в обнимку, они спускаются по обратному скату высоты и присоединяются к тем, кто уже успел убраться из-под обстрела: они собрались на прогалине в сосняке, на тех самых позициях, которые две роты занимали в ночь перед атакой на высоту.
– Пилотку потерял, – спохватывается Бескос.
– Да ладно. Другую возьмешь – сегодня их вдоволь.
Один за другим, запыхавшись от бега, еле переводя дыхание, появляются оборванные фалангисты, валятся наземь, переглядываются. Водят еще ошалелыми, блуждающими глазами, ищут товарищей. Лоренсо Паньо и капрал Авельянас при виде Бескоса и Маньаса идут им навстречу. Все четверо обнимаются.