Небо уже набрало такой пронзительной синевы, что режет глаза. Солнце пока совсем невысоко, но у Ориоля взмокли ладони, сжимающие винтовку, и от тяжести ее, и патронных сумок, и гранат, и кусачек, висящих у него как у отделенного командира на поясе, замедляются шаги по неровной земле. Солдаты идут в метре друг от друга.
– А что мавры? – спрашивает Милани, озабоченно поглядев направо.
– Придут, придут, никуда не денутся.
– Покуда никого не видать.
Лес-Форкес, тоже встревожившись, смотрит туда же. Стрелки уже должны быть там и наступать рядом с ними, однако никого нет. Артподготовки не было, правый фланг оголен. Ударная рота, кажется, будет наступать одна.
– Что за чертовщина? – спрашивает Хайме Дальмау, который, как самый дюжий, тащит на плече ручной пулемет «шоша».
– Вперед, вперед, – говорит Лес-Форкес. – Рассыпаться цепью – и вперед.
Пот уже вымочил ему околыш берета и рубашку на плечах, под ремнями снаряжения, а сердце колотится так, что почти заглушает шаги идущих рядом. Как и все, он не сводит глаз со взгорья впереди и время от времени посматривает на капитана в ожидании сигнала или команды, но Колль де Рей – ружье под мышкой, Дуррутти у ноги – идет в нескольких шагах перед солдатами, все такой же невозмутимый и прямой, словно прогуливается по своей усадьбе. Всего несколько дней назад Ориоль слышал от него, что не обращать внимания на вражеский огонь – это вопрос не столько отваги, сколько хорошего воспитания.
Первая мина ложится далеко, на левом фланге. Грохот – и фонтаном взлетает земля, перемешанная с раздробленными корневищами. Кое-кто из рекете инстинктивно пригибается, новобранцы замирают в нерешительности, поглядывая на товарищей.
– Не жмитесь друг к другу! – кричит Лес-Форкес. – Рассредоточиться!
Вторая мина бьет в самую гущу. Двое, настигнутые осколками, валятся навзничь среди виноградных кустов. Капитан Колль де Рей делает недовольную гримасу, словно ему помешали размышлять или прервали его прогулку, и, перехватив ружье другой рукой, пускается бегом, а Дуррутти веселой рысцой трусит следом. Переходят на бег оба взводные, сержант Буксо высоко поднимает знамя, и солдаты бросаются за ними, меж тем как со стороны кладбища вспыхивает целая россыпь огоньков, отчетливо и сухо тараторят пулеметы красных, пули свищут над головами атакующих, глухо стучат о землю, щелкают по кустам винограда, взметывая в воздух листья.
– Бегом! Бегом марш! – кричат офицеры и сержанты.
Рекете падают. Валятся там и тут. Лес-Форкес видит, как они остаются позади, срезанные пулями, летящими над виноградниками, растерзанные осколками. Барселонец бежит, огибая кусты, слышит, как жужжание пронесшегося мимо свинца то смолкает за спиной, то сменяется зловещим звуком удара в мякоть или в кость человеческой плоти. Ориоль ничего не чувствует, ни о чем не думает. Даже не ощущает былого ужаса, который, возникнув где-то в паху, поднимался к голове. Он только смотрит. Бежит и смотрит. Вот солдату впереди пуля попадает в ногу и переламывает ее с хрустом, как сухую ветку, и он, вскрикнув «О боже!», падает, а капрал перепрыгивает через него, чтобы не споткнуться. Дон Педро Колль де Рей, каким-то чудом еще целый и невредимый, продолжает шагать перед шеренгой, даже не оборачиваясь, чтобы удостовериться, идут ли за ним его солдаты или нет, неустрашимый Дуррутти – у ноги, ординарец Кановас – чуть позади, а сержанта Буксо нигде не видно, и знамя теперь несет кто-то другой.
– Бегом! Бегом!
Быстрым косым взглядом капрал отмечает, что справа, огибая кусты, вцепившись мертвой хваткой в винтовки с бесполезными штыками, бегут Сантакреу и Субиратс. Остальные – позади и слева: там и Дальмау, по-прежнему с пулеметом на плече, и прочие. Кажется невероятным, что под таким плотным огнем можно еще оставаться на ногах и, более того, бежать вперед. Горячий воздух пропитан запахами раскаленной стали, проносящейся мимо, расщепленных виноградных лоз, серы, земли, взрытой минами. Вот уже кто-то решил, что с него довольно, замялся, остановился, припал к земле, ища укрытие за кустами, которые, хоть и не защищают от пуль и взрывов, позволяют спрятаться за ними. Кто-то бежит и падает – но уже не по своей воле: все больше неподвижных тел, оторванных конечностей, окровавленных внутренностей, повисших на ветках рядом с еще зелеными, припорошенными ягодами. Раненые кричат, но криков их не слышно из-за грохота разрывов и посвиста пуль.
Лес-Форкес ищет глазами капитана, не находит его и тут вдруг почти натыкается на проволочные заграждения, натянутые на невысоком, не больше полуметра, откосе, у подножия которого собираются добежавшие рекете – их становится все больше. Ударная рота неведомо как, но все же сумела добраться до них. И теперь солдаты прижимаются к земле, распластываются по ней, зарываются в нее так, словно хотят быть заживо похороненными. Наваливаются друг на друга, локтями и прикладами отвоевывая себе место. Время от времени кто-то со стоном откидывается на спину или корчится на земле. Совсем рядом с Ориолем, чуть повыше, напевает псалом Сантакреу – его длинные карлистские бакенбарды забиты пылью. А Милани что-то не видать.
– Кусачки, кусачки! – кричит лейтенант Кавалье. – Режь проволоку, ради бога!
Пули то жужжат над головами, то бьют в землю, взметывая бурые фонтанчики, то заставляют мелодично позванивать металлические опоры заграждений. Лес-Форкес лихорадочно нашаривает на поясе кусачки в парусиновом чехле, достает, ухватывает их стальными челюстями самую нижнюю проволоку. Нажимает со всей силы, пока не раздается клацанье. Потом отводит проволоку, привстает немного и берется за следующую, повыше, но в этот миг ударившая совсем рядом пуля ослепляет его, запорошив ему глаза землей. Обливаясь слезами, он пригибается, пытается проморгаться. Сантакреу вырывает у него из рук кусачки.
Огонь, который ведут красные, заслуживает определения «адский». Бьют без остановки – с кратчайшими перерывами, и тогда становятся слышны стоны и вопли раненых. Когда Ориолю удается открыть наконец глаза, он видит, что Сантакреу уже проделал проход. А Дальмау, расставив подсошки ручного пулемета и не обращая внимания на пули, стригущие воздух над самой головой, садит оглушительными очередями, а пот ручьями льет на приклад. С пистолетом в одной руке, с гранатой-лимонкой в другой ползет лейтенант Бланч. И теперь не скажешь, что у него младенческие глаза. Берет над правым ухом разорван, и оттуда к челюсти тоненьким ручейком льется кровь. Добравшись до своих солдат, Бланч локтем толкает Сантакреу:
– Отлично, дети мои! Теперь лезем наверх!
Сорвав кольцо, он поднимается на ноги – трое рекете делают то же самое, Ориоль и Сантакреу не трогаются с места, – раздвигает проволоку, собираясь нырнуть в проход, но в этот миг пуля сносит ему всю левую половину черепа, и лейтенант падает навзничь. Падает и один из рекете, а двое остальных снова распластываются по земле. Граната волчком крутится по откосу, люди в ужасе шарахаются в стороны. Ориоль вжимается лицом в землю – от взрыва взлетают в воздух земля, камни, осколки металла, – а когда поднимает голову, видит Андреу Субиратса, парня из своего взвода: растерянный и очень бледный, он смотрит на свою руку, где не хватает трех пальцев. Другой рекете ухватил за ногу лейтенанта и тянет его вниз, обдирая одежду о шипастую проволоку, и на откосе остаются следы крови и мозга.