– Где он?
– Вот здесь, на окраине. Видишь? Справа от дороги.
Пато изучает свой чертежик внимательно, ибо знает, что ошибка может стоить ей свободы или жизни.
– Дорога сейчас свободна?
– Вроде бы, хоть я и не уверен… Сама знаешь, как оно бывает на войне… – И спрашивает с нажимом: – Знаешь?
– Знаю, – без колебаний отвечает она, словно и вправду знает.
– Если решишь идти, придется действовать в одиночку. Провожатых тебе дать не смогу.
– Я и не прошу.
Лейтенант смотрит оценивающе:
– Верно, не просишь. – И, искоса оглядев своих солдат, снова улыбается. – Судя по тому, что ты разгуливаешь тут в одиночестве, мужества у тебя побольше, чем у иных мужчин.
Любопытствуя, к ним подходит сержант. Красная косынка на шее, шеврон на рукаве, карабин «Тигр» за спиной. Верхняя губа рассечена шрамом, в углу рта дымится окурок.
– Если в город идешь, держись подальше от сосняка, который увидишь слева, – вмешивается он. – Там, говорят, бродят одиночные мавры, стреляют во все, что движется. Мы, конечно, фашистам крепко врезали, но у них есть приказ перегруппироваться на дальней высотке.
– Да, это так, – подтверждает офицер.
– Кто говорит? Откуда это известно?
– Вон эти рассказали.
Он показывает на край ложбины, где сидят восемь связанных пленных франкистов. Бледные, испуганные, дрожащие, они жмутся друг к другу, как овцы при появлении волка. Это пехотинцы из 50-й дивизии. С них сняли обувь и ремни. Один ранен в голову, и сквозь наспех сделанную перевязку сочится, пачкая рубашку, кровь.
– Взяли-то мы девятерых, – говорит сержант. – Но девятый оказался мавром.
От смеха сигарета подрагивает у него во рту. Пато, кивнув, поднимается на ноги.
– Водички не найдется у вас?
– Может, вина?
– Удовольствуюсь водой.
– Разумеется, моя красавица. Вода чистая, из родника.
Он протягивает флягу. Пато подносит ее к губам, пьет маленькими глотками. Затыкает горлышко, отдает флягу сержанту.
– Спасибо, товарищ.
Лейтенант открывает перед ней кисет с уже свернутыми самокрутками.
– Не желаешь?
– Нет, спасибо.
– Здоровая и без вредных привычек, – замечает сержант. – То, что доктор прописал.
– Да нет, просто у меня свои, – отвечает Пато.
– Да ну? Изысканные какие-нибудь?
– Вредные привычки?
Раздается смех.
– Сигареты!
– Американские. «Лаки страйк».
Сержант завистливо поджимает губы:
– Ишь ты… Ладно, вношу поправку: здоровая, но предается порокам, которые обходятся дорого.
Пато достает одну из тех двух пачек, что у нее в кармане комбинезона:
– Угостить тебя, товарищ?
– Ты еще спрашиваешь?!
Отшвырнув окурок, сержант с наслаждением нюхает сигарету, набитую светлым табаком, и бережно ее прячет. Еще одну Пато протягивает лейтенанту, потом вскидывает к виску сжатый кулак, отдавая честь по республиканскому уставу:
– Салют, товарищи.
– Салют и Республика, конфетка моя… И – удачи тебе.
В десяти шагах от ложбинки Пато видит мавра. Впрочем, сначала слышит гудение мух и лишь потом видит в кустах труп, лежащий ничком. Руки связаны за спиной, половина черепа снесена выстрелом в упор.
Она впервые видит мавра-франкиста: раньше не доводилось – ни живого, ни мертвого. И потому останавливается, рассматривает убитого, разбираясь в своих ощущениях. Безмерна ее любовь к людям – отчасти еще и поэтому она находится здесь, – но она никак не может признать в этой падали человеческое существо, а не врага, стертого с лица земли, не дохлого зверя. Она слышала рассказы о том, что вытворяют мавры, воюющие за националистов. Что они делают с пленными, с женщинами и детьми. Пато – политически грамотная активистка компартии и потому, как ей кажется, знает, что из себя представляет этот человек и ему подобные – туземцы, навербованные в притонах Марокко, привезенные сюда как дешевое пушечное мясо, идущие в бой, чтобы насиловать, грабить и убивать. Эти туповатые и простодушные дикари не уступают в изощренной жестокости ни наемникам-легионерам, ни убийцам-фалангистам, ни фанатикам-рекете, ни германским нацистам, ни итальянским фашистам.
Она припоминает, как брат ее матери в 1921 году отвоевывал Аннуаль и Монте-Арруит и хоронил сотни безжалостно убитых солдатиков, оставшихся без командиров, убежавших в Мелилью; Пато будто слышит сейчас меланхоличный голос дяди Андреса, видит его опаленные бесконечными сигаретами усы – вот он сидит за столом-камильей
[15], вспоминает Африку и плачет, и в покрасневших, полных слез глазах стынет давний, но неизбывный ужас.
Так что не ей жалеть мертвого мавра со связанными за спиной руками.
Когда-нибудь, размышляет она, разглядывая труп, когда мир станет совершенней, чем сейчас, даже эту падаль, тухнущую на солнце, признают искупительной жертвой, принесенной в последнем и решительном бою за то, чтобы каждый получил право на хлеб, справедливость, знания и культуру. Как еще долог путь до этого. Сколько мозгов предстоит переделать. Сколько боев за свободу выиграть. И сколько еще впереди дней борьбы с неясным исходом.
Внезапно Пато чудится, что она оказалась в каком-то фантасмагорическом сером пейзаже – словно вдруг померкло на миг солнце, которое тем не менее по-прежнему ярко сияет на безоблачном небе.
И главное – наваливается страшное одиночество.
Повинуясь инстинкту самосохранения, девушка снова достает из кобуры пистолет – взмокшая ладонь увлажняет накладки на рукояти, палец, как научили ее в военной школе, вытянут параллельно скобе и не касается спускового крючка – и осторожно шагает в сторону городка, стараясь следовать совету сержанта и держаться подальше от сосняка. И, поднявшись на взгорок, чтобы обойти теперь уже бесполезные проволочные заграждения, оглядывается на далекую реку, убеждается, что по ней по-прежнему медленно движутся лодки с солдатами, а те, что уже высадились, теперь идут вглубь, стараясь держаться в овражках и лощинах.