— Где ее нашли? — спросила я, но догадывалась, каким будет ответ, еще до того, как он прозвучал.
— В кустарнике.
Я снова вспомнила те деревья и угрожающие тени под ними. Я точно знала, каково это: слышать за собой чужие шаги, шуршащие по гравию. Кэрол было страшно до тошноты.
— Ты должна рассказать полиции, что за тобой в том же месте следил твой пациент. — Нейтан поспевал в ногу с моими мыслями.
— От полиции никакого толку. Ты был рядом, когда я туда звонила, и сам все слышал.
— Теперь другое дело, они воспримут твои слова всерьез.
Я подумала, что тогда полицейские опросят моих пациентов и выйдут на Брайана, который под давлением может признаться, что следил за мной. Его могли арестовать, обвинить и разрушить его жизнь, хотя он не был ни в чем не виноват. Я была уверена, что мой жуткий Брайан совсем не способен на убийство.
— Я постараюсь поскорее вернуться, чтобы ты не оставалась одна, — произнес Нейтан после короткой паузы.
— Ты уже подобрал подходящий пансионат?
— Боже, нет, конечно! Чтобы объехать их все, нужно дня четыре.
— Тогда ты должен остаться. Ада нуждается в твоей помощи больше, чем я. Со мной все будет хорошо.
— Ну раз ты так уверена… — Нейтан с облегчением вздохнул; вряд ли его отпустили бы с работы еще раз. — Обещай, что не будешь выходить одна.
— Обещаю. Только вот Лиззи…
— Я же сказал, она в курсе. С ней все в порядке, оставь ее в покое. Мама зовет, мне пора идти. Расскажи полиции о своем пациенте. — И он повесил трубку.
Я осталась сидеть там, где была, на нижней ступеньке крыльца. Нейтан в спешке резко прервал разговор, но я его понимала. Он беспокоился и об Аде, и обо мне. Следовало встать, но у меня слишком кружилась голова.
Вероятно, Кэрол убегала недостаточно быстро, а может, она оказалась храбрей меня. Попыталась обернуться, и тогда убийца накинул ей на голову мешок и толкнул в кусты. Она ударилась лицом о грязную землю, камни расцарапали кожу. Ветки цеплялись за ее колготки. Возможно, она успела об этом подумать — об испачканной одежде и порванных колготках, — но тут же почувствовала нож в спине. Каждый вдох после этого был мучительным. Она не смогла закричать, даже когда преступник резал ей пальцы, но мысленно звала на помощь в последние секунды своей жизни.
В моей руке зажужжал телефон.
— Как ты? — Роджер говорил другим голосом, не таким, как всегда. Более глухим и хриплым, скрывая слезы. По его понятиям, мужчины должны быть стойкими и защищать женщин. Он и защищал. Меня от Кэрол, Кэрол от меня. — Нейтан с тобой?
— Он уже на пути домой. — Я солгала по необходимости, иначе Роджер взволновался бы и предложил приехать к нему.
— Я с Китом с тех пор, как узнал о Кэрол из новостей. Он пьет чай. Чашку за чашкой. Кажется, он еще не верит в случившееся.
Я отчетливо представила мужа Кэрол, сидевшего в растерянности на ситцевом диване в их гостиной, где все еще пахло ландышем, и понадеялась, что Роджер добавил виски в его чай.
— На следующей неделе регистратурой займется Бетти, — с грустью продолжил Роджер.
Бетти, жена Роджера, была его тихой гаванью. Слегка полноватая, она выглядела по-домашнему и не стремилась быть в центре внимания на вечеринках, оставаясь почти незаметной, но вкусно и с фантазией готовила, старалась подбодрить беседой сидевших в сторонке застенчивых стажеров и никогда не забывала поздравить меня с днем рождения. Сегодня я в очередной раз оценила тот факт, что в жизни Роджера была такая женщина.
Нейтан не велел беспокоить Лиззи, но я все-таки написала ей. Я просто не могла удержаться.
«Надеюсь, с тобой все в порядке, дорогая. Не выходи на улицу одна».
Тоска по Люку прочно засела внутри и совсем не собиралась ослабевать. Вдобавок у меня ужасно разболелась голова и стало ломить суставы. Я поступила так, как моя чистоплотная мама, когда бывала чем-то огорчена, — устроила генеральную уборку. Все казалось бессмысленным, и я попыталась навести порядок хотя бы в вещах. Я начала с чердака и двигалась вниз, избавляясь от старой одежды и протирая пустые шкафы после нее. Выбросила все детские вещи, студенческую форму Лиззи и платья, которые носила беременной. Мода давно переменилась, глупо было думать, что они еще пригодятся. Открыв старую картонную коробку, я обнаружила в ней крестильную рубашку дочери, сшитую из тонкой шерсти и теперь изъеденную молью. С ней мне было трудно расстаться. Лиззи была такой крошечной, я прижимала ее к себе в нашем огромном соборе, испытывая один из тех моментов, в которые ощущаешь всю полноту жизни, слияние счастья и любви. Нейтан сделал снимок, но я давным-давно отдала его Лиззи и не видела много лет. Скорее всего, дочь его потеряла: близость со мной — это последнее, что могло ее теперь волновать; во всяком случае, она старалась держаться от меня подальше.
Я сунула испорченную рубашку в пакет с прочей ненужной одеждой и столкнула его вниз по лестнице, а потом пропылесосила чердак и взялась за свою комнату. Я очистила шкаф от севших от стирки кардиганов и старых кроссовок, протерла полированные поверхности и дверные ручки, но когда добралась до обратной стороны двери в спальню, застыла на месте. Кофр все еще висел под моим халатом — в таком идеальном тайнике, что я сама о нем забыла. Я сдернула халат, сняла кофр с крючка и, охваченная неодолимым желанием немедленно увидеть картины Люка, села на кровать и стала доставать их одну другой. Дом и солнце, освещающее ряд его окон, спящая Коко, оливковые деревья, ласточки в небе, лимоны в миске. Вид на горы. Как будто Люк снова стоял рядом со мной у окна спальни и касался меня плечом. Когда я убирала картины обратно в кофр, мои пальцы наткнулись на футляр с фамильной реликвией — картиной прапрадеда Люка. О ней я тоже забыла. Я достала футляр и расстегнула застежки. Содержимое было упаковано в несколько слоев черной бумаги и полиэтилена. Я развернула картину. На ней был изображен вид из окна, выполненный в стиле Ван Гога и совсем непохожий на тот, что написал Люк. Оливковые деревья изгибались вдалеке, но не зеленые и серые, как у него, а в виде вытянутых вширь синих окружностей, расположенных на охряных стволах. Горы цвета слоновой кости вздымались на фоне желтого неба. Трава была голубой, фиолетовой, красной и зеленой. Между мазками проглядывал голый холст, словно художник торопился запечатлеть эту сцену до того, как изменится освещение. Картина производила захватывающе-мощное, почти гипнотическое впечатление.
Когда в дверь позвонили, я не открыла — я была далеко, в прованской жаре. Слушала шелест ветра в оливковых деревьях и наблюдала за игрой света на их листьях, трепетавших, как язычки пламени. Через какое-то время я снова обернула картину черной бумагой и полиэтиленовой пленкой и вернула ее в футряр, а футляр — в кофр. Я повесила кофр обратно на крючок, аккуратно накинула сверху халат и пошла убирать бывшую комнату Лиззи, хотя та давно уже была пуста. Дочь освободила свой туалетный столик и гардероб, забрав с собой всю одежду. Остались только вещи из ее детства: плюшевый медвежонок с оторванным ухом, набросок собора, который я сделала для нее много лет назад, ожерелье из ракушек, подаренное бабушкой Адой. Я взяла мишку в руки и держала, пока снова набирала сообщение дочери.