Мемуары Дьявола - читать онлайн книгу. Автор: Фредерик Сулье cтр.№ 105

– Да ну? – хмыкнул Луицци.

– Да! Величайшее несчастье – растерять все иллюзии относительно прошлого, ужасное горе – осознать, насколько, конечно, может осознать человеческий разум, что ошибку никогда не исправить; а ведь эта страшная наука, возможно, так и останется для нее неведомой, в то время как твой покорный слуга владеет ею во всей ее сокрушительной полноте. Разве ты можешь понять, жалкий, бесчувственный чурбан, что такое потерять возможность жить на небесах и быть приговоренным к мерзости и грязи преисподней? И если уж говорить только об Оливии, в состоянии ли ты понять все отчаяние, которое охватит ее, когда она откроет для себя, что могла бы любить и быть любимой – что считается вашим земным раем, а вместо этого всю жизнь только и делала, что торговала любовью, что означает у вас самое низкое падение?

– Я прекрасно понимаю твое сочувствие к этой женщине, – презрительно обронил Луицци, – ее сожаления отдаленно напоминают пожирающие тебя угрызения.

– С той разницей, – продолжал Сатана, – что я сам выбрал себе участь, а за нее выбирали другие.

– Безусловно, Оливии стоит подумать на эту тему.

– Боюсь, что и тебе когда-нибудь придется над ней поразмыслить.

– Ты расскажи, что думала об этом твоя любимица: это избавит меня, может быть, от будущих упреков к самому себе.

– Что ж, слушай, – вздохнул Сатана, – и попробуй понять меня, если сможешь.

Итак, Оливия осталась одна, удивленная неведомым ранее смятением, прижав руку к сердцу, которое то болезненно сжималось, то билось учащенно; она испытывала одновременно и счастье, и беспокойство, страшилась своих чувств и отдавалась им с радостью, ввязавшись наконец в инстинктивную битву души, которая захвачена первой любовью и с ужасом сопротивляется ей, понимая, что скоро полностью покорится страсти, куда более могущественной, чем ее собственная воля. Брожение, которое продолжается долго у юной девы, в душе такой женщины, как Оливия, должно было быстро уступить место иным чувствам. Девственница, которая всем своим существом кипит от пламени первого желания, вызванного любовью, удивляется ему не больше, чем Оливия, но, не зная, к чему может привести эта страсть, она не остерегается ее. Для девушки первая любовь – как первое опьянение с неведомым еще похмельем; Оливии же, наоборот, казалось, что, как и всякое другое, это опьянение приведет к отвращению. Горе мужчине, который прикладывается к кубку с уверенностью, что, как только он опустошит чашу с вином, на его губах останется зловонный и омерзительный привкус! Горе той женщине, которая не может позволить себе поцелуй без мысли, что он опротивеет ей прежде, чем закончится!

Таковы были мысли Оливии в тот час. Любовь для нее вовсе не означала надежду на счастье; дать волю своим светлым чувствам, стать любовницей господина де Мера означало для нее лишь безусловное и взаимное разочарование. Всю ночь Оливия провела то в опасениях, то в небывалом очаровании от нежных ощущений, в которых при воспоминании о беседе с генералом купалась ее душа, словно путник, измученный лихорадкой и хандрой, нашедший наконец сверкающее белизной благоухающее ложе, где впервые после долгого напряжения он может отдохнуть.

Вскоре в эти душевные переживания вмешался здравый смысл и подсказал Оливии решение, показавшееся ей разумным. Больше всего Оливия боялась выставить себя на смех и, чтобы избежать этого, решила уклониться от страсти, весьма забавной для всех ее знакомых; но она не хотела, чтобы кто-нибудь заметил ее страх, а потому, не желая ни скрываться от господина де Мера, ни испытать еще раз внушенное им смятение, подумала, что будет небесполезным на какое-то время возобновить свой былой, полный развлечений образ жизни, дабы наваждение в лице господина де Мера оказалось в нем лишним.

Таким образом, на следующий день генерал уже не застал Оливию одну, как, скорее всего, рассчитывал. В ее гостиной собрались те немногие хорошо воспитанные мужчины, которыми располагал в то время Париж, и несколько роскошнейших женщин, служивших предметом самых скандальных пересудов. Одна из них уже привлекала раньше внимание генерала; когда-то он соблазнил ее за несколько дней и бросил через несколько часов, так что ее злоба еще не угасла. С любым другим мужчиной она испробовала бы самый утонченный в подобных обстоятельствах план женской мести: влюбить в себя того, кто ее унизил, чтобы затем в свою очередь унизить его отказом в самой оскорбительной форме; но эта женщина считала, что слишком хорошо знает генерала, чтобы подобный номер прошел гладко, а потому, как честный противник, решила отомстить лобовой атакой по всему фронту.

Нет ничего легче, чем перевести разговор в гостиной на неистощимую любовную тему. Госпожа де Кони, как звали эту женщину, так и сделала и после нескольких вводных общих фраз обрушилась с резкой критической речью на мужчин, распутством изничтоживших в себе всякое благородное чувство, почтение и жалость, и приписала им последний из пороков – низость.

Генерал, с изрядной долей презрения терпевший гневный пафос госпожи де Кони, не смог, однако, не вздрогнуть при ее последних словах; заметив это, она, обращаясь уже прямо к нему, продолжила полным иронии тоном:

«Да-да, генерал, самой распоследней низостью является та, что совершается по отношению к женщине. Я вовсе не утверждаю, что самая недостойная подлость заключается в уничтожении ее репутации, ибо если женщина чиста, то она найдет веские доводы, чтобы защитить свою честь – ведь есть еще на этом свете порядочные люди, способные выслушать ее и понять; если же женщина не заслуживает никакого уважения, то причиненное ей зло не так уж велико, к тому же у нее всегда остается шанс найти в новом возлюбленном если не возвышенную душу, то по меньшей мере отважное сердце, которое заставит оскорбившего ее негодяя отвечать за свои слова».

Что ни говори, а генерал подвергся столь внезапному и страстному нападению, что никак не мог скрыть свое смятение. Он побледнел, инстинктивно стиснул зубы и готов был провалиться на месте, ибо Оливия прекрасно все слышала и заметила его смущение.

Госпожа де Кони умолкла, задохнувшись от ярости. Не думай, однако, что, воспользовавшись этим словом, я имел в виду, что ее упреки адресовались генералу в запальчивых выражениях ополоумевшей женщины, чьи слова пронзительным криком вырываются из глотки, а глаза, того гляди, вылезут из орбит; нет, весь ее монолог был произнесен в лукавом и насмешливом тоне, с томно опущенными длинными ресницами. Только еле уловимое подрагивание губ и едва ощутимая дрожь в голосе выдавали, что гнев, находивший выход в таком сдержанном виде, разразился бы ураганом, если бы не крепкая узда, которую вы называете приличиями высшего света. Именно в этом, то есть в описании страстей большинство ваших писак новомодных романов кажутся мне особенно неумелыми. В каком бы мире и в какое бы время ни жили их герои, эти бумагомаратели всегда заставляют их выражаться самым энергичным образом, извергаться по любому поводу подобно вулкану, забывая, что под спудом ваших цивилизованных нравов пламя его редко вырывается наружу, и он чаще всего рокочет и ворчит, но не позволяет огню и лаве выплеснуться наружу.

Оливия, плоть от плоти вашего света, не могла не понять, какая дикая злоба таится под маской насмешливого пренебрежения госпожи де Кони; но, нисколько не стремясь укрощать ее, а, наоборот, желая узнать, до какого градуса кипения ее гостья может дойти, она спросила: