Александр II. Жизнь и смерть - читать онлайн книгу. Автор: Эдвард Радзинский cтр.№ 13

Общество аплодировало.

Но уже вскоре столица поняла: прежде чем осушать слезы на глазах невинных, граф Бенкендорф решил вызвать обильные слезы на глазах виновных. И не только виновных, но и тех, кто мог быть виноват.

Штат самого Третьего отделения был обманчиво мал — несколько десятков человек. Но ему было придано целое войско. Французским словом «жандарм» стали именоваться грозные силы русской тайной полиции... При Третьем отделении был создан Отдельный корпус жандармов. И главноуправляющий Третьего отделения стал шефом этих войск политической полиции.

Но и это было лишь вершиной мощного айсберга. Главная сила Третьего отделения оставалась невидимой. Это были тайные агенты. Они буквально опутывают страну — гвардию, армию, министерства. В блестящих петербургских салонах, в театре, на маскараде и даже в великосветских борделях — незримые уши Третьего отделения. Его агенты — повсюду.

Осведомителями становится высшая знать. Одни — ради карьеры, другие — попав в трудное положение: мужчины, проигравшиеся в кар­ты, дамы, увлекшиеся опасным адюльтером.

«Добрые голубые глаза» — описывал Бенкендорфа современник.

Добрые голубые глаза начальника тайной полиции теперь следили за всем. Случилось невиданное: государь разрешил Бенкендорфу сде­лать замечание любимому брату царя, великому князю Михаилу Пав­ловичу, за его опасные каламбуры. И, обожавший острить, великий князь пребывал в бессильной ярости.

Служба в тайной полиции считалась в России весьма предосуди­тельной. Но Николай заставил служить в Третьем отделении луч­шие фамилии. И, чтобы голубой мундир жандармов стал почетным в обществе, он часто сажал графа Бенкендорфа в свою коляску во время прогулок по городу. С каждым годом Николай «с немецкой выдержкой и аккуратностью затягивал петлю Третьего отделения на шее России», — писал Герцен. Вся литература была отдана под крыло тайной полиции. Царь знал: с острых слов начинались мяте­жи в Европе.

Николай запретил литераторам не только ругать правительство, но даже хвалить его. Как он сам говорил: «Я раз и навсегда отучил их вме­шиваться в мою работу».

Был принят беспощадный цензурный устав. Все, что имело тень «дво­якого смысла» или могло ослабить чувство «преданности и доброволь­ного повиновения» высшей власти и законам, безжалостно изгонялось из печати. Места, зачеркнутые цензурой, запрещено было заменять точ­ками, чтобы читатель «не впал в соблазн размышлять о возможном со­держании запрещенного места».

В сознание русских литераторов навсегда вводилась ответственность за печатное слово. Причем эта ответственность — была не перед Бо­гом, не пред совестью, но перед императором и государством Право автора на личное мнение, отличное от государева, объявлялось «дико­стью и преступлением».

И постепенно русские литераторы перестали представлять себе ли­тературу без цензуры. Великий страдалец от цензуры, свободолюбец Пушкин искренне писал:

...Не хочу прельщенный мыслью ложной

Цензуру поносить хулой неосторожной.

Что можно Лондону, то рано для Москвы.

Последняя строчка стала почти пословицей... Цензорами работали знаменитые литераторы — великий поэт Тютчев, писатели Аксаков, Сенковский и другие.

Бенкендорф, не отличавшийся любовью к словесности, должен был теперь много читать. Печальное, помятое, усталое лицо пожилого прибалтийского немца склонялось над ненавистными ему рукописями. Сочинения литераторов читал и сам царь.

Царь и глава Третьего Отделения становятся верховными цензорами.

ДРУГ ГОСУДАРЯ

О Третьем отделении начинают ходить страшноватые легенды. Утверждали, что в здании на Фонтанке, где оно размещалось, заботливо сохранялась «комната Шешковского» — с удивительным устройством пола.

Шешковский во времена Екатерины Великой был негласным главой тайной полиции. Императрица, переписывавшаяся с Вольтером, отменила пытки, но кнут существовал. И Шешковский нашел ему самое поучительное применение.

Уличенного в вольномыслии дворянина вызывали к сему господину. Шешковский встречал его с превеликим дружелюбием. Сажал в кресло, немного журил за содеянное. Вызванный уже считал, что все счастливо обошлось... Как вдруг Шешковский отворачивался к иконам, висевшим во множестве в его кабинете, и начинал усердно, в голос, молиться. И тотчас пол под проштрафимся господином стремительно опускался. И филейная часть несчастного поступала в полную власть людей с розгами, находившимися под полом... Проворные руки спускали штаны, и дворянина, как жалкого раба, пребольно, долго пороли — до крови на заднице. Несчастный кричал от боли, проклинал Шешковского, но палач продолжал преспокойно молиться. После чего те же руки надевали на несчастного штаны, заботливо оправляли платье, и стул с высеченным поднимался. И Шешковс-кий, как ни в чем не бывало, оборачивался и ласково продолжал беседу...

Причем этим дело не кончалось. Вскоре о случае (Шешковский продолжал заботиться!) узнавали в полку. Выпоротый, и, значит, по кодексу дворянской чести, обесчещенный дворянин вынужден был уходить в отставку.

Бенкендорф немного играл в знаменитого Шешковского, когда, глядя своими добрыми глазами, ласково... и беспощадно допрашивал провинившегося.

Как повелось в России, не смея осуждать царя, осуждали холопа. Все были уверены, что беспримерное могущество тайной полиции создал сам Бенкендорф.

И периодически в обществе возникал счастливый слух, что «палач мысли» Бенкендорф, наконец-то, попал в немилость, и Государь его убирает.

Так, после гибели на дуэли нашего великого поэта в обществе упорно говорили, что государь весьма гневается. И оттого, что Бенкендорф не сумел предотвратить дуэль, погубившую гения русской литературы, отставка его решена.

Самое смешное — слуху, видно, поверил и сам всеведающий глава Третьего отделения. И, как положено чиновнику в России во время государевой немилости, Бенкендорф тотчас «тяжело заболел». Общество злорадствовало.

И тогда... сам государь навестил «тяжело больного»! Тотчас в доме Бенкендорфа началось столпотворение. Все те, кто еще вчера радостно кляли графа, бросились засвидетельствовать свое участие. Сотни визитных карточек были оставлены в приемной.

На самом деле это был один из тестов государя — еще одна проверка общества на покорность. Бенкендорф, как и остальные министры, был всего лишь куклой в руках Николая I.

Но когда Бенкендорф умер, государь повелел сделать его бюст. И поставил в своем кабинете. Чтобы не забывали, как ценит государь свою полицию.

Николай относился к России, как учитель к вечно жаждущим нашкодить детям. Он был очень строг и заботился, чтобы дети не очень... взрослели. Так ими удобнее было управлять. Как говорил его министр просвещения Уваров: «Если я сумею продлить детство России еще на полстолетия, то буду считать миссию выполненной».

И император с удовлетворением мог подвести итог. «В России все молчит, ибо — благоденствует».